Автор: Телегин М.В.   

 Аннотация:
автор делится воспоминаниями о встречах с выдающимся русским педагогом, историком, архивистом, книговедом и библиографом Алексеем Дмитриевичем Червяковым. Алексей Дмитриевич держал руку на пульсе становления отечественных программ диалогического воспитания и развития детей – «Воспитательный диалог» и «Философия для детей» («Ромашка-Почемучка»): советовал, предостерегал, помогал укоренить «Воспитательный диалог» в родной культурной почве. Алексея Дмитриевича нет с нами… Но его любовь к Отечеству; его подвижничество на благородной ниве просвещения; его горячий и мудрый патриотизм; его ясная, несгибаемая гражданская позиция,  – да послужат нам высоким, вдохновляющим примером в священной борьбе за нашу Родину, Культуру, Историю.      

 Обстоятельства времени: проклятый и героический 1993, после расстрела и сорока дней не прошло, мне 24.

      Обстоятельства места: улица Герцена (Большая Никитская), Палаты князей Ромодановских (напротив консерватории). Тогда ещё не банк те лакомые палаты занимал, а несколько лабораторий ПИ РАО (Психологического Института Российской Академии Образования), и только что народившийся   Международный Образовательный и Психологический Колледж. Из этого самого колледжа, как из яйца вылупится по прошествии инкубационного периода Московский городской психолого-педагогический Университет. А пока всё только начинается.

      И в моей жизни явно новый этап. Позади исторический факультет МОПИ, поступление в аспирантуру ПИ РАО, смена профессиональной направленности (был историком, должен стать психологом). Десятки незнакомых людей, иная среда, карьерные перспективы. Я учусь, хожу на лекции маститых философов, общаюсь с известными психологами (не по телефону, а через ксерокс, на котором работаю). Много мне  моё дефицитное, пишущим и читающим людям позарез необходимое, «орудие труда» материала для размышлений подкинуло, с кем только не свело. В узкую, с высоким потолком и толстенными стенами, с окошками, забранными решётками келейку (сюрреализм), не зарастала тропа страждущего что-либо отксерокопировать  учёного люда.

     И вот эта келья, и вот этот размеренно гудящий ксерокс, и вот эти монотонно захватываемые с одной, и выходящие с другой стороны страницы, и тени на потолке. Всё это напоминало вагон поезда, рождало «эффект попутчика», развязывало языки. Многие, в благодарность, или просто, остановившись на бегу, что-то нет-нет, да и рассказывали, особо передо мною, подумаешь, парень молодой на ксероксе, в выражениях не стесняясь. А я всё слушал, на ус мотал. Вот и весь внешний контекст, вот и все шумы –  способное затянуть, да никогда не поглощающее полностью «текучее и преходящее».

      А на душе своё. Печатаю, а перед мысленным взором танки, исступленно, остервенело бьющие по Парламенту, по Конституции, по людям. По  настоящим людям: любящим, ненавидящим, страдающим, не умеющим предавать. Всё после Останкино рельефно, выпукло прояснилось. И они, защитники, не сбежали. Они, защитники, заняли подобающее место в истории. Они вошли в сонм героев и мучеников через парадный вход, в открытой битве с адом.

          На мосту беснуется толпа, каждый выстрел аплодисментами встречает-провожает. Одолевают тёмные силы, горит Дом Советов, копоть всё выше, всё кромешнее.  И зарево огненно выхватывает из толпы «постчеловеков», записных «демократов» и «гуманистов», яростных ниспровергателей культа личности. И тянут упыри руки (по локоть в крови) к своему истукану. И кривят-картавят рот чёрным клёкотом-криком: «Так их, Борис Николаевич, раздави гадину, ату красно-коричневых». И стремятся вражины попасть на глаза, в объектив ВВС (заранее камеры расставили). Чтобы заприметил  заокеанский хозяин, как крепко они нас ненавидят, как  беспощадно  за нашу историю, за нашу инаковость мстят.

     Трагедия быстро людей по ранжиру выстраивает. Не верил я до поры глазам, да факт «вещь упрямая». Сколько же предателей из щелей повылезло, сколько мути со дна поднялось. Долго ли коротко, понял я, что попал в оккупацию. Что торжествует реакция, и это, увы, надолго. Понял, да не смирился. Начал прощупывать, с кем в разведку идти. Ищу, в крик кричу, да почти никто не откликается.  Ох, и погано на захваченной территории, невмочь ликование наглых чужаков и их местных приспешников лицезреть. Триумф разномастных перевёртышей. Иудино время.  Неужто,  конец?

     Мягкое, деликатное покашливание за спиной, оторвался я от ксерокса, с трудом не вовнутрь, а вовне глянул. И будто крымским, севастопольским, горячим, горьким, духмяным, родным ветром пахнуло: «Здравствуй, Миша, слышал о тебе, слышал». Глаза лукавые, насмешливые, при всей искромётности –  сосредоточенные. Смотришь и понимаешь, перед тобою человек умственно бойкий, и далёкий, бесконечно далёкий от всякого рода игр. Человек идейный. Следовательно, не пустой, содержательный, глубокий. Ум и сердце, умозрение-логос в тех глазах.

Одежда народная, не такая, в какой славянофилы казались крестьянам «персиянами», а как у отставных военных, как у наших, серпуховских пенсионеров, аскетичная,  невзыскательная –  для простых людей, для глубинки.     

 Высокий, благородный лоб безошибочно выдаёт мыслителя и мудреца. В общем, облик располагающий. Да что там, располагающий, какой-то близкий, незаметно и быстро становящийся узнаваемым, домашним.

 Незнакомец представился: «Алексей Дмитриевич Червяков». Я уже слышал это имя, я знал, что Алексей Дмитриевич «главный хранитель архивов Психологического Института», «почвенник», «человек искренне верующий». По своим каналам я также знал, что Алексей Дмитриевич какими-то тонкими нитями связан с Домом Советов. Что до и во дни трагедии, Алексей Дмитриевич участвовал в налаживании  связи между Домом Советов и Русской Православной Церковью, всеми силами пытаясь предотвратить беду, распрямить покорёженную «реформаторами» ось русской истории. Не судьба… Всё это мелькнуло, и родилось ощущение – соратника. Ощущение – наш человек. Так, наверное, красноармейцы, попавшие в окружение, пробивающиеся к своим, встречались с партизанами.

Алексей Дмитриевич тоже паузу взял, затянул, изучающе смотрел, испытующе. А руки книгу мне протянули, дореволюционную, старую книгу –  Челпанова или Зеньковского.

- Помоги, делаем серию, о тех, кто у истоков отечественной психологии стоял, они ведь человека не по функциям изучали, главный вопрос о душе.

- К какому числу сделать?

- Вчера ещё надо было.

- Но здесь работы, минимум, на час.

- Ничего, я подожду.

- Себе сделаю копию?

- Конечно, спрашиваешь, тебе обязательно пригодится.

Да, пожалуй, старший товарищ – лучшее из возможных определений, которое сложились-закрепились в моей душе по отношению к Алексею Дмитриевичу. Всегда опека, мягкий, а иногда и жёсткий, с интонациями патернализм. Вроде как знает человек то, что тебе неведомо, видит наперёд-дальше. А ты, как дитя в своих ошибках упорствуешь, на шаткое-болотистое ногу ставишь.

И ещё пальцы запомнились. Увидишь, как особенно бережно пальцы страницу переворачивают, сразу доходит – что свела тебя судьба с книгочеем, книговедом, тем, для кого  слово свято.

Я начал печатать, Алексей Дмитриевич говорить. И отчалила наша келья от повседневных треволнений и забот, и пристала-приросла к родному берегу –  как подводная лодка от энергетических установок на родной базе «запиталась». И камень, давивший тяжёлым спудом душу стал легче, это старший товарищ плечо подставил, на себя груз взял.

 Много тем мы перебрали. О падении нравов, намеренном, коварном ниспровержении авторитетов. О подрыве абсолютов. О тщете рассудка без веры. О податливости человеческой природы на посулы Великого Инквизитора. О соблазне хлебами. Об искажении понятий. О глумлении над здравым смыслом.  О нашей, русской доверчивости. Об извечной войне Бога и дьявола.  

«Города без имени, время без времени, человек без души».

Об учёных прошлого.

Алексей Дмитриевич комплиментарно отзывался о физиологах И.П.Павлове, В.М.Бехтереве, И.М.Сеченове, равно как и о первых наших психологах-философах Г.И. Челпанове, В.В.Зеньковском.

Свернула беседа на психологию. Стремление познавать мир, вкупе с любовью, с «сердечным знанием». Не рановато человека-то отменить вознамерились, господа хорошие? А ну пальчик уколите, подобно  одному из бесов?

       Психология –  это вам не вульгарный тест.  Не суховейный перекати-поле – рассудок, гонимый ветром неведомо откуда, неведомо зачем… Не бессмысленные прения, одержимых гордыней профессиональных психологов. Не «конкурентоспособность» отдельных психологических корпораций и племён.   Не тысячи ни уму, ни сердцу ничего не дающих таблиц и формул… (Пусть до поры и кажется бихевиористам всех мастей, что они человека «вычислили», «просчитали», «нашли слишком лёгким» и «отменили»).   Не мелочное бессильное суемыслие, умножение сущностей… Не безумная заумь. Не через губу отрицание жизни, коль скоро она не хочет без остатка укладываться в прокрустово ложе частных «объективно-научных» теорий…. Не приспособление реальности к хитромудрым оргдеятельностным схемам. Не софистические «ужимки и прыжки» политтехнологов и адвокатов тьмы. Не ремесло по «впариванию залежалого товара», удержанию «быдла в стойлах». Не «технология превосходства» винеров над лузерами, «новых русских» над русскими. Не пиар, не раздувание щёк, не балаган, не спектакль… И уж, конечно, не жалкий «попил денег», не жадный укус от бюджетного пирога, позволяющий укусившему комфортно переваривать, пока всё кругом стонет, рушится, деградирует…      

       Психология – истовое и искреннее, с любовью спаянное служение истине, добру и красоте… Это отклик на благую весть о человеке, это, несмотря на эсхатологию, оптимистическая гипотеза, весть о спасении! Психология – вера и разум, интуиция и «сердечное знание», религиозный, православный опыт и история, традиция и народ. Психология –  это первый детский крик пришедшего, и тихий последний вздох покидающего сей мир Человека. Человек – тайна. Стремись целокупными силами всего, без остатка существа своего, уловить искру Божию в Человеке, оказаться достойным Идеи Человека. Вот так Алексей Дмитриевич говорил. Он и был именно в этом, первозданном, истинном смысле психологом, потому что людей любил…

        Будто колокол пробил. А может и правда в Церкви Малого Вознесения ударили. И мы проснулись, вернулись, очнулись, спохватились. Книга давно готова. Пора!    Несмотря и невзирая на все различия,  расставались мы как старые друзья-товарищи. Я пошёл провожать Алексея Дмитриевича, узкая, крутая, XVIII века лестница, я за ним, а он оглядывается снизу вверх, и говорит: «Мы, моё поколение,  в 93 году свой последний бой за Родину приняли, дальше тебе сражаться, ты не бойся, смерти нет». Первая встреча тем и закончилась. Удивительно, что в будний день, на протяжении двух часов на ксерокс никто не зашёл, никто нас не потревожил. А колокол на древней  московской шатровой колокольне вызванивал пуще, бойче.

       Сколько их было, встреч в дальнейшем, за 13 следующих лет? Не много. И не  мало, сколько нужно, тютелька в тютельку. И с того, памятного, первого раза мы никогда больше не встречались специально, преднамеренно. Всегда случайно, без предварительной договорённости. Но зато, наши пересечения, иначе как долгожданными, искренними, горячими свиданиями не назовёшь. Любая конференция, какое-либо действо в Психологическом Институте, просто суета сует, и вдруг сердце зашлось – радость, Алексей Дмитриевич. Всё я в ту секунду забывал, всё на второй план отходило, бежал к нему, протискивался, вот и свиделись! И он,  глазами из под бровей стрельнёт, улыбку и под бородой видать, не спрячешь. Не часты встречи, но чисты. Очищающее, весенним дождём,  на меня действовали, а на него, по-моему, бодряще.

Вот ещё несколько замет об Алексее Дмитриевиче, несколько преподанных им уроков.

      Самая главная его суть, нравственная сердцевина – чувство Родины. Как он Россию – цветочек лазоревый, любил –  не каждому дано. Мог ли Алексей Дмитриевич,  в своей любви возвышенный, тонкий спокойно смотреть на избиение, ритуальное заклание Родины. Мог ли долго прожить, с плачем в душе,  сыновнем плачем о судьбе Отчизны?

       Но не печальник только Алексей Дмитриевич, хоть и Божий Алексей человек, но не «тёпленький», теплохладный. Кровь в его жилах текла, кровь – не водица бежала. Алексей Дмитриевич –  воин православный, богатырь. Он заступник, защитник, надежда, опора. Столп несущий. Меч разящий. Его православие не примиренческое, не экуменистическое, не толерантное, а огненное, как у Сергия, как у Осляби с Пересветом. «Кто на Русь с мечом придёт…» «Не в силе Бог…» Всё так, но «своей земли», своей «духовной территории» не отдадим и пяди. Россия – наш монастырь, ковчег намоленный, кровью и потом окропленный, в горний мир из любых пучин вперёд и вверх смотрящий, гордый красавец «Варяг». Врёшь, не возьмёшь! Не замай!

      «Русскую историю нужно читать как жития святых, как всемирную исповедь». Вот так Алексей Дмитриевич русскую историю и читал. Как же много он читал-знал. Я из династии  учителей, и матушка и батюшка – историки. Я с детства самым плотным «историческим» воздухом дышу, но что я по сравнению с Алексеем Дмитриевичем? Он не комментарии, не по кем-то проторенным просёлкам шёл, а сам, по первоисточникам другим дорогу прокладывал, путь торил, направление указывал. Он умел объяснить, сложное в простое перетолмачить, самую суть ухватить.

Не новое, а вечное: о России, о Боге, о Человеке. Надо каждый раз вечное, до нас открытое, самим переоткрыть, успеть  красотой порникнуться-восхититься, успеть её в делах и детях восславить, потомство на ноги поднять, и с тем достойно уйти…

        Правда есть. Жизнь положи за други своя. Люби людей, помогай, тяготы облегчай, на себя взваливай. Умей прощать. Бойся бога, с себя строже всех спрашивай. Традиции свято чти. Есть добро, есть и зло, не попутай!  «Мы» – Родина, народ, семья – выше чем «я». Материальное – тлен и прах. Своих врагов – прощай, с врагами Отечества – бейся, не щадя живота своего. Павший за Родину, за други своя – святой. Смерти нет. Родина – Мать. Третий Рим стоит, а четвёртому не быти. Не отчаивайся, уныние – страшный грех, победа будет за праведниками. Победа будет! Эти «программные положения», не раз озвученные во время коротких наших встреч (некогда было разглагольствовать), эти максимумы, завещанные Алексеем Дмитриевичем, я и стараюсь, всеми силами стараюсь, передать современным студентам.

Но несовершенен мир, страдает дух, мучается плоть, сгущается тьма. Умел Алексей Дмитриевич любить, умел и… Нет, не ненавидеть, но обличать зло, припечатывать, на свет за ушко и на солнышко вытаскивать. Больше всего претило ему предательство, предатели – мерзки. Мягко перевёртыши стелят – жёстко спать. Вотрутся  в доверие, прикинутся, маски напялят, натянут;  льстят –  шершавым языком облизывают. А на кухнях личину скидывают – нутряная, ядовитая желчь кипит, и сам-то человек в той желчи до Смердякова вываривается, как Раскольников за топор хватается. И впадает «интеллигент» в низкопоклонство, в чужебесие, начинает над вскормившем его по-бахтински смеяться, крушить направо и налево, бить по своим. Со сладострастием, с уханьем, с гиканьем кощунствовать, и вокруг себя миазмы разбрасывать. Такие люди – жалости достойны, от них подальше держись. Но затронут, поносить дорогое учнут – спуску не давай. Размахнись и врежь не вполсилы. И молодых, юных, некрепких не позволяй с толку сбивать.

      Слышим Вас, Алексей Дмитриевич, спасибо за науку.

Ну вот, остальное, пожалуй, слишком личное. Последняя встреча на ступеньках, в Психологическом Институте.

- Ты приходи, я тебя хотел подробнее с архивом познакомить.

- Приду, обязательно.

- Ты, смотри, а то не успеешь, у меня вещь-то серьёзная, уже било раз.

- Да что это, Вы, Алексей Дмитриевич, завели не ко времени. Мы ещё повоюем.

- Повоюем, это точно. Но всё же, приходи, не затягивай, а то не успеешь.

Я не успел, но я не предам.