doska1.jpg



Яндекс.Метрика
Педагоги и педагогика Со свиданьицем вас, Марьиванны
Со свиданьицем вас, Марьиванны
Индекс материала
Со свиданьицем вас, Марьиванны
часть первая
часть вторая
часть третья
Все страницы

Автор: Покотиленко Евгений Федорович, учитель истории одной из общеобразовательных школ г.Москвы.
Аннотация: художественное произведение. Повесть об учителях в год учителя. Изнутри. С доскональным знанием «фактуры».  Нелицеприятно, но справедливо.
«И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12:48).
Оказались ли мы, учителя, на высоте? Смогли ли выполнить свой долг?  Не слишком ли высокую цену платит общество за конформизм учительства? Сеяли «разумное, доброе, вечное»? «Хотели как лучше»… Почему же очередное Смутное время на дворе?
Как посмели воспитание в школе упразднить?  Учёбу в игру превратить?  А где же ученический труд? Забыли разве, что «корень учения горек»? Что же у нас всё «как бы», школа понарошку, «облегчённый вариант». Что же мы «выжлятникам» детей на откуп отдали? Что же мы нить тонкую, душевную, отцов и детей связующую, порвали?
Диагноз поставлен. И средство спасительное названо – правду надо ученикам говорить. Ничего кроме правды.          
Мастерская композиция. Множество линий, и все в одну точку сходятся! А может, не в одну. Подтексты, разночтения, перепевы, переносы, повороты. Заставляет думать, искать, сопереживать. Красиво вплетён исторический материал, создающий глубину, перспективу, придающий объём повествованию. Особенно здорово, на мой взгляд, про Радищева, Новикова.
При внешней простоте –  философский уровень обобщений. Свобода и ответственность.  Свобода настоящая и мнимая.  Человек и власть. Тюрьма. Судьба России.
А школа – краеугольный камень в фундаменте государства и личности. Не меньше! Учителя, ученики: школа – средоточие тяжёлых и светлых дум, разочарований и упований, надежда России.
М.В.Телегин



 

Она точно знала, что даже не гуманитариям хорошо и давно известно, за кем числится выражение «адова работа». Но нисколько не смущалась, когда ей по-дружески открывали глаза на хомут, в который она решилась впрячься. И свою решительность оправдывала старой присказкой – мол, не боги горшки обжигают.
Громко сокрушаться и восторгаться коллеги принялись сразу же, как по школе прошел слух, что Милена Вадимовна собирает материал для кандидатской диссертации.  И как всякая птица по ранней весне несёт в гнездо букашку, так и они старательно выуживали из газетных заметок и журнальных статей нужную помощь и предлагали ей. Вырезки вручали, казалось, с искренними пожеланиями успеха, но суть которых, по мнению будущего кандидата, сводилась к одному: «пусть и моя капелька благодатно упадёт на Вашу мельницу».
Свою мельницу она назвала «отечественная психология личности». И по праву носящей звание «лауреат президентского гранта» намеревалась в диссертации показать коллегам методологию вооружения учащихся общеобразовательных школ ценностями современной отечественной психологии. Материал для этого собран давно и как пуховых перьев в сытых купеческих подушках с картин Кустодиева. Очень помог заведующий газетным фондом Исторической библиотеки. Нарыл столько, что на сегодняшний день остался один сущий пустячок – сесть за письменный стол…
– Хотя нет, – возразила себе Милена Вадимовна, удерживаемая теплом постели. – Сначала ведь надо как-то отблагодарить заведующего. Как его?.. Петр Иванович или Иван Петрович? Придётся ещё раз наведаться в Старосадский переулок…
Оставлять тёплую постель по привычке и  в первый же день своего академического отпуска, и когда на улице уже здорово засентябрило, а центральное отопление и не думало на это хоть как-то реагировать, очень не хотелось. Вдобавок из тепла не отпускал новый двуспальный матрац «люкс». Широченный и дорогой, прям  до роскоши.
– А что вы хотите, мадам? – оправдывал только вчера его высокую цену продавец. –  Исключительно ручная работа. Собран не из отдельных  пружин, поющих каждая свою ноту. Здесь несколько тысяч колечек образуют комфортный монолит. Пожалуйста, ну хоть на краешек присядьте. Правда,  не хочется вставать?..
Она улыбнулась, не заметив, как без сожаления оставила тепло. Чуть припозднившееся её утро опять выстраивалось в привычно-обязательное: ванная – кухня – прихожая – зеркало – лифт – улица – ритм города…На углу Старасодского наскоро заглянула в минимагазин, супермаркет. Только лишь для Петра Ивановича. Или как его там?..
– Нет и нет! И ещё раз нет. Ничего не возьму, – отмахиваясь сразу обеими руками от благодарственного набора из букета роз, бутылки армянского и торта, упрямо и громко запротестовал заведующий газетным фондом. – Простите, но я уверен, что именно подношения обесценивают должность, – улыбнулся вежливый старичок, намереваясь этим и поставить точку.
– Но Вы же столько для меня сделали, – не понимая упорства, растерялась соискательница.  – Ведь если бы не Вы, то я, просто, не знаю…
– Для этого здесь мы и служим, – с приметной твёрдостью в интонации был подтверждён  статус служивого человека.
– Тогда что ж?.. Тогда огромное Вам спасибо, – попятилась к выходу добровольная должница, раздраженно думая о том, каково ей будет в транспорте. Особенно с этой, пузатой до безобразия, коробкой торта в метро.
– А я ведь кое-что ещё для вас подобрал. И кажется – стоящее!
– Ой, да что Вы… Правда – не надо. Честное слово, большое Вам спасибо.
– Может быть, взглянете? Я мигом…
Только  чтобы сохранить реноме соискательницы, она согласилась задержаться тут. Среди
тесного простора информации о минувшем, собранной для помощи, защиты и планов.
Минут на пятнадцать-двадцать.  На дольше никак не получится сегодня.  Хотелось бы, но
сегодня же праздник – День Учителя. И надо быть с коллективом. Тем более что деньги
на ужин в ресторане сданы. А ещё и в парикмахерскую забежать придётся.
– Вот… Их ещё сам Николай Иванович Бухарин редактировал, – положил ровно через  пару минут перед Миленой Вадимовной подшивку «Известий» заведующий. –  Активно добровольный пленник и раб иллюзий. Но что примечательнее всего – с психологией самого обыкновенного обывателя.
– Мне кажется… Он просто был фанатично преданный делу человек.
– Ошибаетесь, уверяю. Фанатик не мог печатать одно, исповедовать другое, а призывать к третьему. Но не стану более Вам мешать. Работайте спокойно.
В закуточке, именуемом  служебным помещением, от газетной подшивки стало  теснее.
Пришлось даже снять кашемировый плащ. Но доставать из его кармана записную тетрадь 
не стала; решила, когда ещё согласилась задержаться тут, что читать станет по диагонали.      То, с чем ей любезно предложили ознакомиться, было обведено красным карандашом. Но не сегодняшним, а карандашом из тридцатых, по всей видимости, годов отошедшего века; сразу же бросалось в глаза, что грифельная краска перемешалась и въелась в бумажную основу, превратясь в её составляющую. Ещё она отметила раздраженное и частое спотыкание карандаша, берущего в рамку название «Храни, Господи, любовь нашу».
Тут же соотнеся просящее название с временем, в которое просили и кого просили тогда, она передумала – читать по диагонали такое не стоит. Тем более что внизу последней колонки в скобках обещали продолжение.
– Ничего себе! – вырвалось, когда обнаружила, что «хранить любовь» просили во всех номерах полугодовой подшивки. Фамилию автора публикации «Е. Новоседкин» она сразу же отнесла к разряду псевдонимов. Смелому своей явной обречённостью. Но узнать, как и о какой же любви можно было просить Всевышнего в самое пекло лихолетья  – хотелось.  Женское любопытство победило. И она нащупала, держа взгляд на газетном заголовке, карман плаща, в котором лежал очечник.
*   *   *
«…Напутственно и трижды перекрестил размашисто генерал-губернатор служивого. Молодец поймал левой ногой стремя. И поезд из четырёх тарантасов, запряженных парами, под охраной целого отряда казаков, тронулся следом за ним в путь.
Груженые тарантасы скоро потянулись среди хлебных полей. В тот год, и особенно по центральной России, хлеба взошли густо. Поднялись плотно. Заколосятся вот-вот хлеба. Местами они скрывают и сам поезд, и его верховую охрану, что называется, с головкой. Но когда же глаз терял его и быстро находил снова, то казалось, что хлебное море поезд из тарантасов, лошадей, всадников преодолевает его вплавь.
Аккурат перед самой столицей хлеба пропали вдруг. Дорога под копытами пошла шире и насыпной. Головной тарантас прибавил резвости, повинуясь верховой охране. За ним и над другими закрутили кнутами. Но перед самой первой городской постройкой, сторожевой будкой и рогатиной, лошадей хотя и попридержали и перевели на шаг, но дорожная пыль успела обогнать поезд и накрыть его своим уже изношенным шлейфом.
– Побалуй, побалуй мне… Кто такие? – окликнули от будки. – Казать подорожную!
– По указу Его Императорского Величества государя-императора Петра Третьего…
– Эва куда хватили, вашбродь. У нас нынче императрица, чай.
– Прошу читать,  – нагнулся из седла офицер, протягивая будочнику пакет. 
Будочник не торопился выполнить просьбу; сначала он обошел кругом остановившийся
перед въездом в столицу поезд, делая попытки заглянуть под рогожи, скрывавшие груз.
Вернувшись к начальнику охраны поезда, протянул руку за пакетом.
– «…потому как товар сей есть исключительная собственность Российской империи, то и чинить таковому  досмотр без видимой на то надобности или по-другому какому случаю не след, а расспросив об нём сведущее лицо, помогать по возможности…»
– Махрин, – прервал чтение будочник, окликая кого-то. – Эй, Махрин… Дрыхнет, черт… Слышь, аль нет? Давай впущай Вологду в столицу. 
Кажется младший караульный, окликнутый Махриным и появившейся возле будки как
из-под земли, принялся сдвигать край длинной рогатины в сторону.
– Сыщете ли дворец-то? – поинтересовался этот Махрин. – Хотя его и отсель вон видать.
В Зимнем, ожидающем присылки, готовились принять и разместить « собственность Российской империи»;  лакеи попарно  вносили в огромную залу высокие деревянные стеллажи. И скоро выстроили из них несколько прямых длинных улиц. По окончании  строительства в зале появилась государыня. Без свиты, по-домашнему.
– Слышу, первой нас радует Вологда? – от порога уточнила она.  Кабинет-секретарь Ея
Величества Елагин согласно только кивнул. – Вижу, что расторопный Фёдор Фёдорович прислал товар в срок. Похвально и такое.
В эту минуту вологодский офицер поймал распорядительный кивок  кабинет-секретаря и звучно строго выпалил.
– По указу Его императорского Величества государя-императора… – и тут же осёкся.
– Это так, господин офицер. Так! – чтобы  не дать смущению окрепнуть, подтвердила мягким голосом государыня. – Но верно ещё и то, что, прям астраханской белугой ревела, 
умоляя государя-императора подписать заготовленный мною рескрипт. Дурой за это при людях назвал. И с этим согласилась. Лишь бы Россия узнала, что казна готова купить у
подданных своих  жалобы по три деньги за фунт. Пожалуйста, продолжайте.
По зале с паркетными полами горохом посыпался вологодский говорок.
– Жалобы собраны от всякого чина и звания и по всей Вологодской губернии. Кои и сюда доставить имеем приказание Его Высокопревосходительства генерал-губернатора.
Высыпав выученную преамбулу на память, господин офицер достал из левого обшлага реестр и принялся читать.
– Жалобы дворян, купцов, мастеровых, мещан, крестьян и остального прочего люда на лихоимство присутствий – сорок девять пудов  с шестью фунтами.
Насилу перевёл он дух и хотел было продолжить, но Елагин тихонько попросил погодить. До тех пор погодить, пока лакеи не заполнят объявленными пудами стеллажи. После уже сам офицер соображал, когда делать остановки, в которые и заселялись стеллажные ровные улицы, построенные лакеями в полном молчании.
– Жалобы обывателей на уличных торговцев – без малого одиннадцать пудов…
– Жалобы на купцов от посадских и городских жителей – аккурат  тринадцать пудов…
– Жалобы черносошных крестьян на утеснения – двадцать два пуда ровно…
– Жалобы ремесленников и прочих смышленых супротив целой гривны подати за новую объявленную вещицу – полтора пуда…
– Жалоба купца Стрешнего на проволочку именоваться «поставщик коровьего масла  к
высочайшему Двору» – полтора фунта с двумя осьмушками…
– Жалобы уличных торговцев на чинов полиции – шесть пудов как есть…
– Жалоба генерал-губернатора на шатающихся по губернии праздных людишек – один фунт и три осьмушки...
– Жалобы шатающихся по белому свету на весь белый свет – два фунта… Хошь люди те
и просили их жалобу подать наперед, но дозволения на то не получили.
Наконец прочтя последнюю строчку реестра, молодец из Вологды тут же достал из того же обшлага новую бумагу и объявил по ней:
– По губернии собрано и доставлено ко Дворцу семьдесят семь пудов  с тремя фунтами.
За коих от казны и стребовать следует сто восемь рублёв с двенадцатью копейками…
Ея Величество расшнуровала кошелёк. Кабинет-секретарь,  лихо надписав в очередь последнюю картонную трафаретку, направился в глубину стеллажей, чтобы ещё и трафаретками оприходовать только что купленное.
– Мой Александр, –  позвала государыня внука, продолжающего рассматривать гостя. Ведь он доселе не слышал такого в этих стенах. –  Ступайте за господином Елагиным. Смотрите всё там. Более – спрашивайте, думайте, понимайте. С тем чтобы составить своё мнение о содержимом полок.  Составивши таковое, показать его мне на бумаге.
Разочтясь с продавцом, Екатерина против обыкновения занялась не делом  – сама взялась зашнуровывать кошелёк. Долго с этим возилась. Камердинер и не выдержал.
–  Дакось-ка сюды,  безрукая, –  потребовал Захар. – Пра безрукая. Ништо так надо?..
Вольности камердинеру дозволялись давно и всякие. С единственным строгим условием, чтобы не было свидетелей им. В оценках своего поведения на людях, замечаниях, и более всего, в комментариях Захара императрица просто-напросто нуждалась. И нисколько не стеснялась такой нужды. В противном случае, как она полагала, составить натуральный
характер своего народа не имело никакой натуральной возможности.
–  Жду теперь – что скажешь? –  чуть заметно кивнула государыня в сторону стеллажей.
– Вопиют! Другого тут нечего и сказать! –  зашнуровывал кошелёк Захар.
– Ужель ведаешь об чём?  
– Да здесь и думать нечего. Ещё покойный родитель, когда служил переписчиком при 
Дворе, возвращаясь домой, с самого порога чертыхался: «Ой, не Спинозы по нашим
углам сидят. Ой, не Спинозы…». Вот и весь сказ тебе…
– Чего теперь-то столбом стоять? Веди.   
– Чай, помню. И не стою я вовсе так-то.
Государыня, страдающая уже к сорока годам отёком ног, оперлась на руку помощника и направилась обозревать только что купленный товар. Выборочно брала с полок картонные  
трафаретки, рассованные Елагиным. Кудрявый почерк кабинет-секретаря требовал, каким
образом поступить с приобретением Двора: «в первую голову», «тотчас же», «наперво»,
«без замешки», «не терпящем проволочек»…
– Похоже, Иван Перфильевич другим словам не обучен вовсе? –  начинала сердиться она на елагинские завитушки. – Гляди, об одном и том же, –  но не найдя у себя подходящего русского слова, чтобы закончить предложение, защелкала пальцами.
– Талдычит, –  отозвался на сигнал о помощи Захар. – Ну, об одном и том же.
– Вот именно!
– Что попусту языком-то молоть? Чай, сами и нашептывали это ему на ухо за столом. Вот кабы  я сам не слышал, то…
– Молчи. Молчи, пожалуйста. Не мешай уж…
Читая  надпись на очередной трафаретке, думалось, что если она станет поступать даже в очередь, означенную одним и тем же, то примется всего лишь латать давно изношенный кафтан. Да и как его теперь залатаешь, если дыра на дыре и дырой погоняет.
– Ты видишь, что купили? –  спросила Екатерина прищурясь, чтобы охватить взглядом
сразу обе стороны стеллажной улицы.
– Тык ить… Говорю, что соображать те должны, кто подрядился служить Отечеству.
– Погоди, погоди, –  сделав шаг, остановилась государыня. – Вели стол сюда поставить.
Лакеи расторопно исполнили распоряжение камердинера. Приспособив меж стеллажей  рабочий стол, они накрыли его стопкой перьев, чернильницами и листами самой дорогой вержированной бумаги.
Помня сравнение Захара, «что у неё теперь целое море губерний», она легко подметила, что большей своей частью жалобы приплыли сюда на осьмушках с четвертушками. На последних силах, выходит. На последней надежде. Потому и распоряжалась, как на них откликнуться. Конечно, сгоряча так распорядилась, ибо хорошо знала – пустое это дело; ведь ещё петровские славные чиновники, садясь на должности, вместе с этим получали от имени императора и кусок мыла с верёвкой, но лихоимничать-то не переставали. И даже об эту, посюстороннюю пору, не сыскать на них управы. Да и найдётся ли она когда?..
Уж давно и лакеи сладили со своим делом, уж непривычно давно дожидается её и рабочее место, а государыня оставалась неподвижно стоять посреди улицы, заселённой чисто русской, как ей казалось, болезнью. Похоже, всё же гадала, как покончить с ней.
– Хорошо  бы разом – одним махом, – твёрдо выговорила Екатерина.
– Ваше Величество, это кому? Иль об чём-то Вы?
-Что с тобой? Мы разве не одни тут?
– Прости, матушка. Прости, – вернулся к прежнему стилю Захар. – Показалось, будто бы момент больно важный нашла.
–Угадал, – села за стол императрица. – Нашла, чем будем прирыбливать заразу!
– Прищучивать, голова садовая, – - поправил с улыбкой Захар. – У этой рыбины зубы, спасу нет, какие острые. Вот помню, когда ещё мальцом на речку…
– Не мешай… 
Примеривалась к началу, отыскивая слово. должное быть наперед других. Далось не сразу;  немецкие слова переводились на французский потом на русский, становившийся родным.
Хотя об чём писать, знала точно. Вон, со всех полок глазеет. Да мысль, поди ж ты, не скоро одевалась в нужные теперь русские слова. Потому многие из них и вымарывала. Вдобавок  после «прирыбливать» чаще щелкала пальцами, прося помощи.
– Скажи, пожалуйста…  Твой дом вот… Он на чём стоит?
– Чай, на столбах дубовых. На чём ещё-то ему стоять?
– Как ещё обозвать их, на столбах дубовых?     
– Ещё как? Ну, можно… Сваи, что ли?
– Сам ты – сваи, – буркнула  на старика. – Вспомнила – фундамент, – и Екатерина
поспешно взяла чернила пером. И уж обдуманное легко уместила на четырёх строчках.
– Перед Сенатом обязательно напомнишь, – постучала она по этим строчкам сухим пером. – Чтоб оттуда отписали в губернии  как тут – слово в слово: «САМАЯ ОБЫЧНАЯ ШКОЛА ВО ВСЕ ВРЕМЕНА БЫЛА, ЕСТЬ И ОСТАНЕТСЯ ТЕМ ЕДИНСТВЕННЫМ НАШИМ ПРОИЗВОДИТЕЛЕМ И ПОСТАВЩИКОМ ФУНДАМЕНТНЫХ УСТОЕВ, НА КОИХ И ПОКОИТСЯ ЗДАНИЕ С НАЗВАНИЕМ «ГОСУДАРСТВО РОССИЙСКОЕ».
– Мы, стало быть, заказчики, а она…
– Подрядчик! – украла слово с кончика языка своего подсказчика Екатерина. – Слушай, и этот подрядчик иль сам исполняет для нас пакостный фундамент, иль  мы сами делаем такой заказ! Ферштейн, голубчик мой? –  чуть игриво спросила государыня.
Когда свернули на другую стеллажную улицу, наткнулись на Елагина, продолжающего размежевывать жалобы трафаретками. Внук государыни помогал ему.
– Справляетесь ли, мой Александр?
– Ваше Величество, простите меня. В такой однородности, о коей подсказал господин Елагин, я положительно потерялся. Простите, пожалуйста.  
Десятилетний великий князь, признав себя виноватым, готов был расплакаться, кажется.
– И молодец. Весьма хвалю. Справиться с вопросом, который был перед вами поставлен, можно. Но только если имеете достаточно знаний по предмету, поставившему вопрос. Вы понимаете сейчас меня?  И принимаете ли оправдание Вашей растерянности?
– Кажется, да…  Да! Но прошу вас теперь же мне сказать, кто были Ваши учителя?  Мне  положительно надо знать того, кто сказал, что жалобы подданных есть зеркало, в которое должно непременно смотреться государям.
Екатерина с лёгким укором посмотрела на кабинет-секретаря. Не без его же услуги нашел 
Александр сравнение жалоб с зеркалом для государей. В оправдание Елагин молча, но
весьма выразительно хлопнул руками, как крыльями, по бёдрам, говоря этим самым, мол,
донял этот ваш Александр, что спасу не было никакого.
– Их было у меня двое, – с заметной печалью в голосе призналась Ея Величество. – Двое самых любимых и строгих моих учителей.
– Они наши подданные?.. Ура! – они наши подданные.  Откройте же их имена. Ну, скорее... Ну бабулюшка…
– Ах, душа моя…  Одного из них, помню хорошо, звали Несчастье. Имя другому было  Уединение, – и «бабулюшка» ласково положила руку на голову своего внука….».
****
Уткнувшись в обещание, что публикация будет продолжена в следующем номере, Милена Вадимовна прямо застыла над ним. С приоткрытым ртом. Он открывается широко сам, когда находишь неожиданно нужное. И теперь просто не понимала, для чего сейчас перед глазами эти в скобках два слова (продолжение следует). Зачем они? Ведь если логически рассуждать, то обещавшие продолжения в следующем номере газеты совсем не понимают того, что обещать им уже нечего. Всё ясно, как на ладони. Свою диссертацию теперь она и с закрытыми глазами настрочит.              
Соблазнённая истиной, будто наваждением,  вернулась к прочитанному  только что тексту. Нашла там ось, на которую собралась нанизывать свои страницы.
«…– Мы, стало быть, заказчики, а она…
– Подрядчик! – украла слово с кончика языка своего подсказчика Екатерина. – Послушай, и этот подрядчик иль сам исполняет для нас пакостный фундамент, иль мы сами делаем такой заказ. Ферштейн, голубчик мой? – чуть игриво спросила государыня». 
Случай – самая нужная «кочка» на дороге длиной в жизнь. Нет-нет, да и споткнёшься. И слепой бы смог узреть, что обнаруженное вежливой настойчивостью Петра Ивановича или Ивана Петровича может вместить многое. Ровно столько же и выдержать. Вот и кричи    
набатом о необходимости физического и срочного отделения младшей школы от старшей,
чтоб первые не видели и не слышали от вторых почти взрослую агрессию и почти сильно расковерканный родной язык. Тычь прямо носом в такое безобразие, если не хуже будет.
Нанизывай на ось записки от родителей учащихся, что их чада не придут завтра в школу. Бей с силой по инструкции Управления образования, которая запрещает учителю удалять с урока неслуха или хулигана. Заклейми добросердечность учительскую, помогающую лодырю сдать успешно экзамен. Вколачивай им мысль о том, что Учитель – профессия мужеского рода. Доказывай очевидное и давно: не должен педагогический ВУЗ открывать свои двери перед абитуриентом моложе двадцати пяти лет. Звони целой кучей страниц, целой  диссертацией: учитель, ставивший в журнал напротив фамилии учащегося тройку незаслуженную, совершает уголовно-наказуемое деяние перед Отечеством своим…  Когда же Милена Вадимовна вторично нашла глазами выделенные крупным шрифтом четыре строчки, ей окончательно стало ясно, каким должно быть и композиционное построение материала. Очевидная мысль, которой делилась русская императрица, легко сказать, ещё  в восемнадцатом веке, со своими губернаторами и которая, кажется,  совершенно точно не востребована сегодняшней школой, и станет нужным запевом. Вот она-то и ударит самой   оглушительной увертюрой. И никак не тише…Только об этом и думала, когда держала в парикмахерской голову под нужным мастеру углом. Ведь промахнувшись с началом недолго угробить и всё дело…С той же быстротой, с какой она зацепилась за очевидное, несомненное, Милена Вадимовна поспешила и отмахнуться от него. Дальняя история с жалобами по три деньги за фунт, позволившая Великой Екатерине узреть обязательную функциональную особенность общеобразовательной школы, не может стать ни громкой преамбулой к диссертации, ни её осью. Не может по определению; уже давным-давно наше государство мало что не покупает никаких жалоб от своих подданных, оно вообще на них не реагирует. Их нет для него. Лично убедилась: три года её родители регулярно информируют инстанции о том, что проживают в аварийном доме и три года им отвечают, сама Милена Вадимовна читала ответ-абракадабру, – «дом под данным номером как остро аварийный был снесён, его жители все расселены по  новым квартирам как два года тому».
Довеском вспомнила о коллегах, о научном руководителе. Вместе они забросают её кучей
упрёков, не найдя и намёка  на новацию в раскрытии темы. Обязательную. Такую, что без
неё никуда не сунешься. Грант президентский достался  благодаря тому, что сама  стала  
первой начинать урок с исполнения классом гимна России. Правда, всю первую четверть пришлось только солировать. Но новизна-то была…
От какофонии запахов, хотя и в просторном зале парикмахерской, голова вот-вот могла закружиться. Милена Вадимовна почувствовала это вместе с подступающей «под ложечку» тошнотой. Но мастер, будто рассчитав возможность клиента терпеть, велел:
– Теперь я попрошу вас сюда. К напольному зеркалу. Посмотрим работу от каблуков.
Портрет в зеркале ей понравился. Особенно он стал выигрывать, когда она повернулась чуть-чуть в профиль, оставляя на месте взгляд.  
– Именно этого я и добивался, – восхитился мастер. – Подчеркнуть вашу  загадку. Конечно,  в этом мне помогла «Неизвестная». Помните, у Крамского?..
Домашние в голос удивились её раннему, как они полагали, возвращению из ресторана.
– Как, ты уже?.. – спросил муж.
– Без папы и в ресторане не кайф? – поинтересовалась дочь, студентка-первокурсница.
– Ах, это, – нервно раскладывала подарочный набор Милена Вадимовна прямо на обувную полку в прихожей. – Игорь, представляешь, он ничего не взял. Настойчиво, но вежливо отверг. Он же этим мне…
– Кто – он? Ничего не понимаю.
– Да этот… В библиотеке была. Пётр Иванович…  Или как его? Никак не запомню точно.
– Вполне прилично, – оценил непринятое подношение супруг, изучив этикетку бутылки.
– А может у него вкус другой? – встряла первокурсница, выискивая на своём лице перед зеркалом возрастные угри и тут же уничтожая их.
– Какой же? Подскажи.
– Плевать на нашу психологию. Таким его вкус может быть?
– Не ёрничай, – попросил отец.
– Но я в смысле наших общепринятых правил.
– Ещё раз прошу, перестань.
– Пожалуйста. Если вам неудобно, – демонстративно удалилась из прихожей дочь.
– Подожди, – остановила Милена Вадимовна мужа, было направившегося к не так закрытой за дочерью двери. – Но  какой материал он подобрал!!! Руки чешутся.
И будто собираясь открыть тайну, о которой ещё рано знать их ребёнку, Милена Вадимовна поднесла указательный палец к губам, а глаза подняла на потолок.
– Тогда секрет Полишинеля, – улыбкой констатировал Игорь Павлович.
–Ты почему не при параде? Нам же скоро выходить… Новости, какие в школе? – уже из ванной спросили у Игоря Павловича.
–Твой девятый «в» временно за мной закрепили. И представляешь, этот твой Мамедов…
– Не надо. Зачем?
– Он алгебраическое выражение «два икс игрек квадрат», записанное на доске, прочитал мне, – всё же закончил фразу супруг, –  как «два ху и два наверху».
– Что ты хочешь – дикарь и пенёк. Это – во-первых, и главное. А во-вторых, теперь он не мой, а наш. У Мамедовых гражданство российское… Ты переодеваешься?
– Ещё одна новость имеется, – ушел от ответа супруг. – И довольно симпатичная для тебя.
– Ну?.. Не тяни, что за привычка.
– «Слух из Управления образования идёт», – поделилась со мной сегодня наша директриса. «Кажется, Игорь Павлович, кандидатура Вашей супруги намечена на должность директора новой школы».
Новость была воспринята ею как должное. Даже подтвердила её спокойным голосом. Даже не сразу спокойный голос услышали  домашние.
– Вот почему она, не говоря ни слова, подписала мне заявление на академический отпуск. Слышишь, дочь… Ещё только соискатель, а уже должность высвечивается. Вот так и выстраивается карьера – упорным трудом. Ты слышишь?
– Пойду трудиться, – уловил удачную минуту Игорь Павлович. – Завтра у девятого «в» первый урок математики. А я ещё никак не понимаю, как и чем сладить с дикостью.
– Ну, и пожалуйста! – резко разрешила Милена Вадимовна, выйдя из ванной. – Хотя после такой новости должен понять очевидное – недальновидно игнорировать коллег.
– Ты пропустила слово «теперь», – подчёркнуто спокойно заметил Игорь Павлович и, чтоб не повышать температуру разговора, закрыл за собой дверь в их общую комнату…
Трещина меж ними  наметилась давно – ещё в самом конце позапрошлого учебного года; экзамены выпускникам предстояло сдавать в форме ЕГЭ, и новшество напугало многих учителей. Но она не стала, как многие, встречать новизну новой формой обучения – натаскиванием на отгадывание правильного ответа в экзаменационных тестах. Держалась привычного и на том повторительно-обобщающем уроке; эмоционально вещала о Смутном времени в истории России, о гражданской ответственности перед Отечеством.  И вдруг… Всего-то, только чтобы не накричать, не оскорбить, не унизить агрессивную пустоту, смачно выпускающую жвачку изо рта высосанной полусферой, шлющую по телефону сообщения с одной парты на другую, Милена Вадимовна спасительно стала задыхаться. Удушье становилось невыносимым. Больше ещё и потому, что эта пустота оказалась  её старой, хорошо знакомой. Начиная с первых уроков в старших классах. А когда пустота  крикнула громко:  «Девочки, может ей что-нибудь солёненького», а следом раздался визг и хохот, Милена Вадимовна потеряла сознание…  
Больничный лист  пусть характеризуется нездоровым прилагательным, зато даёт очень нужную передышку. Иногда так вовремя, что его хочется величать не иначе как «оазис благодати». Просто благоухают в нём внимание, предупредительность, забота. Он вдруг посылает поклоны от тех, кто здоровался с тобой, как казалось тогда, через губу. Сильно может напомнить, если его продлевают и продлевают (несмотря на твоё легкое нежелание), об истинном и преходящем. Так что естественно – свою долю хвалы больничному листу отдала и Милена Вадимовна; оставаясь целыми днями в постели с каким-то чтивом  в руках, поняла, что так работать, как она работала до больничного листа, уже не будет. Потому как себе дороже выходит.    
– Скажи, ты к детям добр? – спросила сразу же, как участковый врач закрыл за собой дверь. А перед этим её больничный лист. – И без дежурных  фраз, откровенно.
– Вероника Викторовна у нас педагог известный. Да? – Игорь Павлович  подсел к постели выздоравливающей. – Всегда клянётся со слезами, что любит детей. И это у неё, замечу, получается лучше всего. Что из любимых таким образом вырастит, ты прекрасно видишь. Ну, и добавь то, что говорил о них Лев Толстой.
– Тогда, зачем мы?  Школа… Учитель… Уроки…
– Мы-то зачем? – устало  повторил вопрос Игорь Павлович. – А мы, поверь, похожими клятвами  дорисовываем картину будущего. Я не пессимист, ты знаешь. Да вот дирижерская-то палочка… Она у них! – и он поднял указательный палец на потолок.
– Туда надо пробиваться, туда. Я так решила!
Игорь Павлович резко поднялся от кровати. Направился было на кухню. В дверном узком проёме остановился. Надолго застыла перед глазами  спина мужа. Ссутулившаяся и ставшая как будто чужой. Сильно ей не понравилась она такой…
Пушистой струёй лака Милена Вадимовна дополнительно закрепила перед зеркалом причёску. Оглянулась на дверь общей комнаты.
– Ну, что ж… Как говорится, вольному – воля. 
Около минуты ждала. В тишине.  Потом закрыла за собой дверь. В замочной скважине   
ещё продолжал  ворочаться ключ, а в прихожую, чтобы удостовериться каждому в одном, вышли отец и дочь.
– Пап, а, правда, почему ты с мамой не пошел? Из-за меня? Ты говорил с мамой?..
Всего днём раньше первокурсница открылась отцу: хотя она и получила, к огромной радости своей мамы, студенческий билет педагогического института, но определилась
пока вольнослушательницей в другой. Признание просило защиты. Но Игорь Павлович мог прийти на помощь, как полагал он, лишь после того, как избавится от второго своего имени – «муж Милены Вадимовны». Только так его называли во дворе 16-этажного дома и в школе. И вот сегодня, только что, он сделал настоящий шаг к избавлению.
– Снова ты меня не слышишь! – констатировала дочь.
– Ошибаешься…Обязательно поговорю. Я уже начал. Разве не заметила?
– Тогда я спокойно ухожу, да? В кафешку пригласили.
Выпуская дочь из квартиры, Игорь Павлович столкнулся с почтальоншей Феней.
– Здрасти. Ой, а дома не только муж Ми…
– Моего папу зовут Игорь Павлович!
– Так я знаю, – простодушно ответила почтальонша уже вслед торопящейся к ещё открытым дверям лифта. – В вашу заказное письмо и денежный перевод… Да и что тут такого? – ещё раз оглянулась она в сторону лифта.
– Где расписаться?.. До свиданья! – хлопнул дверью Игорь Павлович.  
– Ну, всем всё не так! И целый день, – бурчала Феня в ожидании лифта. – А в тридцатую ни днём, ни ночью не дозвонишься. Шестьдесят шестая отказалась расписываться за повестку в военкомат. Из сто пятой просят не загаживать почтовый ящик дерьмом из макулатуры, а сами в типографии работают. Тьфу, провалитесь вы все пропадом. Уйти ещё, что ли. раз на пенсию???
Незлобная ругань почтальонши, но усиленная бетонными стенами, почти что гремела в квартире. Поэтому он никак не мог вычислить какого-то Немировского Е.С., приславшего супруге письмо. Когда же на оборотной стороне купона к денежному переводу сумел понять слова  – «искренне уважающий Вас капитан Ефим Немировский» –  его брови без его участия, сами по себе, полезли вверх.
– Но если письмо официальное, – рассуждал Игорь Павлович, – а оно является именно таковым; ведь вторая половина адреса – УИН, п/я 02-20 говорит об этом, спрашивается почему тогда «искренне Ваш Ефим…»? Фамилия редкая, еврейская. Такого выпускника обязательно запомнил бы…  Но чтобы искренне уважать, надо хорошо знать человека. Все его стороны. Следовательно, тут какая-то нестыковка. Одно ясно и очевидно – они
хорошо и давно знакомы. Давно! Тогда почему она скрывает? Нет, скрывала… Как бы это получше сказать…
Логика тем и опасна, что не только может привести к нужной двери, но обязательно
заставит открыть её. Вот на этом Игорь Павлович и остановился. Хорошо, что вспомнил –
завтра у него первый урок в девятом «в», а он всё ещё с пустыми руками против дикости.
Опыт работы учителем математики утвердил его в том, что точные науки не любят чаще всего дети, которые не умеют думать в абстракции. Таким как не объясняй, что «а» плюс «в» всегда и априори будут ровняться «а + в», они этого не понимают, а лишь принимают как информацию. Однажды, проверяя домашнее задание, в котором он просил подставить вместо алгебраических значков любые значения, обнаружил вот что…Под значком «а» слово «богатство», а под значком «в» слово «нищета». Но там, где между значками должен находиться значок «+», следы высохших слезинок. Поделившись с коллегами трудностями в поиске новой методики объяснения математики, он услышал от них о самом надёжном и опробованном десятилетиями способе под названием «игра». Он этих коллег теперь обходит стороной. Правда, на педсоветах, обращаясь и в их адрес тоже, не устаёт просить принять как аксиому: понятие «школа», включающая, прежде всего труд, труд и ещё раз труд, и понятие «игра», исключающая его, несовместимы в школьных стенах, а потому и в методологии обучения. Он соглашался с тем, что «игра» может сработать на сам результат. Но такая методика уже в подсознании, в представлении ребёнка абсорбирует мысль о том, что школа – место, где можно и поиграть. У старших школьников, по закону эволюции, она уже окончательно оформляется в другую: школа – это вроде бы понарошку. И в подтверждение своей позиции Игорь Павлович прямо на педсоветах просил открыть журнал любого выпускного класса и посмотреть там на посещаемость уроков  О, что тут началось..  Громче всего коллеги били аргументом: «А если урок для них неинтересен?..»  Такая смелость отличала самых уважаемых. Ну, тех, «кто жизнь положил в школе ради детей». Услышанное тогда настолько показалось
Игорю  Павловичу диким, что он не выдержал и сейчас своего молчания. Топнул ногой и почти выкрикнул в свою защиту.
– В цирк в таком случае их ведите – там интересно! А учащиеся – не зрители. Будьте любезны заставить их трудиться…
– Ты за что так распекаешь дочь? – услышал он из прихожей голос жены.
– Я не с ней. Как отпраздновали?
– У нас гости? Кто? – продолжали задавать вопросы.
– Капитан Ефим Немировский.
– Кто это?
– Прости… Но тебе его лучше знать.
– Кого?.. И где он? – удивленно искала кого-то в комнате хозяйка.
– Вот тут, – протянул муж корреспонденцию для жены.
– Послушай, я никогда не знала и не знаю никаких капитанов, – после паузы, в которой произошло знакомство с конвертом и купоном, услышал супруг. – Но я, кажется…
– Вспомнила, – испуганно перебил Игорь Павлович. – Ты вспомнила его, да?
– Говорю же, нет! Но мне показалось…  Ты ревнуешь?  Если так – мне приятно. Очень. Ну, а сейчас, пожалуйста, спустись к Фене. Пусть она завтра же вернёт это на почту.
– Разве сможешь отрицать, что ты не есть адресат?
– Естественно, не могу. Но от незнакомых ни мне, ни членам семьи я никаких писем получать не желаю.  Чего стоишь?.. Да в нём такое может быть, что ты себе просто не представляешь. А если нас шантажируют или угрожают? А вдруг там какая-то дрянь нашу дочь пачкает? Ты об этом подумал?
После того, как Игорь Павлович испугался, он предложил всё же хоть какие-то, но принять меры. Хоть как-то, но действовать. И  настоял на том, что читать будут они вместе, и, в случае чего, сообщат куда следует. На такой вариант Милена Вадимовна согласилась с оговоркой, что при первых же словах малейшей угрозы либо другой какой пакости в письме его тут же снова вложить в конверт и идти в милицию. Принятая оговорка позволила распечатать конверт. Сделал это супруг. Но читать они стали вместе и каждый про себя. «Уважаемая Милена Вадимовна! Будучи совершенно с Вами незнаком, прилагательное перед Вашим именем я употребил не только ради вежливой формы письма. Дело в том, что я – Ваш коллега и работаю старшим воспитателем в колонии строгого режима. В моём четвёртом отряде отбывает наказание заключённый Алексей Алексеевич Гришин – Ваш бывший ученик. Внутренний режим нашего учреждения предусматривает один раз в год возможность иметь заключённому личное свидание с ближайшими  родственниками. К  таковым могут относиться: родители заключённого, жена, брат, сестра, его дети. В этом плане у Гришина всё в порядке: родители живы - здоровы. Вместе с ними проживает и жена его с их общими детьми. /Девочки погодки шести и пяти лет./ Но в своих очередных письменных заявлениях на предоставление личного свидания заключённому Гришин указывает Вашу фамилию. В графе же «степень родства» всегда очень крупно выводит – «МОЙ УЧИТЕЛЬ». Желание заключённого Гришина мне более чем понятно; конечно, он аргументирует его, кажется, беспокойством за своих девочек. Ведь старшей ровно через год идти в школу, а следом за ней в школу пойдёт и младшая.
Начальник УИНа п/я 02-20 подполковник Журавлёв уже три раза на заявлении Гришина накладывал свою резолюцию «отказать». Но в этом году, не знаю, как, но товарищ подполковник почему-то взял и махнул рукой на инструкцию и решить вопрос со свиданием предоставил мне. Я же рассудил следующим образом: кому, если не своему учителю всякий из нас способен открыть своё сердце, излить душу. Так что ещё раз мне 
позвольте выразить в Ваш адрес своё самое глубокое и искреннее уважение. А мне всего
остаётся добавить, что свидание разрешено с 7 по 9 октября включительно. /Трое суток./
И последнее, добраться до нас не так уж и…»
– Гришин, Гришин, – оставив письмо недочитанным и повторяя фамилию бывшего ученика, искала Милена Вадимовна на своей половине письменного стола что-то нужное именно в эту минуту. – Только этого сейчас мне и не хватало!.. Чего так смотришь? Или ситуацию не понимаешь?.. Вот он – Алёшка Гришин. Из второго выпуска, – наконец-то положила она поверх письма фотографию. – Помнишь, после первого выпуска я сразу же подала заявление на тарификацию?     
– Тебе тогда отказали. Мотивировали тем, что среди выпускников не было медалистов.
– Его вот и вытянула тогда на серебряную медаль. Но кто мог предположить, что именно  медалист и подведёт?
– И присвоили тебе высшую категорию. Хорошо помню. А знаешь, всё логично: тогда он помог тебе, сейчас ты должна…
– Соображаешь, что говоришь?   
– Решения, которые принимаются исходя из ситуации… Они, и ты это хорошо знаешь, чаще всего заставляют снимать запреты. На слабости наши. 
– Но про это я уже слышала. Когда отговаривал  садиться за диссертацию. А в итоге?.. Вот так-то!
– Да, что в итоге?
– Не притворяйся. Я ещё только… А моя кандидатура уже…
– В этом и беда, – аккуратно положил письмо на стол Игорь Павлович и добавил:
– Плохо, что мы научились жить под присмотром ситуаций. Хуже, что учим этому других. Чаще всего такая педагогика для всех боком выходит. Но продолжаем учить. Почему? Кто нас заставляет?.. Ты слышишь меня? 
– Да не об этом сейчас надо, пойми, –  всплеснула руками Милена Вадимовна. – Свиданье вместе с дорогой займёт почти целую неделю. Ещё неделя уйдёт на библиотеку. А там и отпуск закончится. Откладывать диссертацию я не собираюсь!
– В этом и проблема?
– Ну, конечно. Ты ведь знаешь, я… Мой долг как учителя… Вот если бы не эти сроки…Я потеряю столько времени…     
– Тогда библиотека придёт к тебе домой. Открытые материалы наверняка существуют в электронном исполнении. Хоть сейчас готов сесть за компьютер и интересующий тебя материал перевести на А-4.
– Допустим… Но только допустим, хорошо? – не сдавалась Милена Вадимовна. – Вот я на свидание приехала – и что? Чем я смогу ему там помочь? Он уже совершил нечто. Так?..
Со-вер-шил… Поэтому поздно о помощи просить.
– Позволь, разве в письме речь идёт о помощи? Я не увидел этого, – давно уже щелкал  
«мышкой» Игорь Павлович. – Перечитай и повнимательнее.
– Стой, стой, – попросила Милена Вадимовна, увидев на экране компьютера знакомое
название газетной публикации. – Вот это самое нашел для меня Пётр Иванович. Прости,
или наоборот. Можешь начать с продолжения?
– Пожалуйста.

 



****
«Дождливым, вперемешку с хлопьями снега, октябрьским днём Красная площадь была набита московским людом. С головы мокрая толпа раскачивалась из стороны в сторону, как море близ берега. Штормилась она вопросом: «Откуда, с какой стороны приведут  на Лобное место? Вот бы увидать её поближе». Одни утверждали – с Никольской. Там, мол, околоток центральной городской части. В другом месте толпа сходились на том, что от Тверской обязательно поведут; ведь зверюгу должны увидеть как можно больше народа. Но и ни те, и ни другие не угадали. Полиция с трудом расчищала дорогу к эшафоту от Водовзводной башни Кремля. Тайный застенок помещался там ещё со времён Иоанна Грозного. Под страстные вопли толпы на казнь вели Дарью Салтыкову. Родовитую дворянку, породнившуюся через замужество с Репниными и Волконскими… 
Ступив на возвышение, разбойница тут же была прикована к столбу. Следом на её грудь повесили картонку с чёрными словами: «ДУШЕГУБИЦА и МУЧИТЕЛЬНИЦА».
– На куски рвать! Живьём и на куски! – требовали в толпе.
– Холопское отродье! Скоты! Тьфу, мразь поганая! – хрипела  в ответ Дарья Николаевна.
Барабаны в тот день не таким сухим горохом, от дождя и мокрого снега, заглушили легко ненависть толпы и жертвы. Палач не без усилий поставил несчастную на колени и над ней развернул свиток для прочтения сентенции… И выходило по этой бумаге, по сентенции правящего Сената, сесть Дарье Салтыковой на одиннадцать долгих лет в подземелье и на короткую тяжелую цепь. Божий свет над головой она будет видеть только один раз в день. Когда туда станут опускать пищу со свечным огарком вместе. Через одиннадцать лет её, почти ослепшую, переведут в застенок монастырской тюрьмы. Там будут содержать ещё целых двадцать два года. До смерти…
– И что человеку не жилось барыней? – похоже, позавидовали в толпе.
– Кабы человек был, – послышалось в ответ.
– Был! Был он! Да вот не сладились душа с телом.
– Поделом так, люди добрые. Поделом, скажу…           
Тяжело и коротко бухнул колокол на храме Покрова Богородицы, оповестив об окончании казни. Крестясь на купола, с площади стали расходиться. Но не больно уж и скоро, как спешили сюда по утру. Отняла, после совершившегося на ней, Красная площадь спешную            
походку горожан.   Гул от тяжелого чёрного удара ещё катился над площадью, когда Екатерина, оставив в креслах собеседника, подошла к окну. За стеклом под дождём и снегом не торопился люд московский вернуться к оставленным на время делам. Но прямо на глазах императрицы пустынной становилась площадь Красная. На мысках государыня качнулась лбом к стеклу и тут же вернулась на пятки. Потом ещё и ещё раз, вроде того китайского болванчика, только всем  телом своим. В этих движениях  почти всегда угадывается в человеке очевидное бессилие от ясности желаемого им.               
– Я никогда не умею, господин Новиков, да и не хочу спрашивать умно, – возвратилась государыня в кресла от окна, – чтобы услышать глупый ответ. Но отчего же и на третий раз мы различны в понимании просвещения народа?
– Ваше Величество, осмелюсь подозревать в том конечные цели просвещения, – весьма угрюмо отвечал собеседник императрицы. – Просветительские труды есть, которые учат. Наравне с ними есть, которые могут призывать. Ещё  есть, которые укрепляют тебя…
Говорил господин Новиков тихонько, как обессиленный, не поднимая подбородка от груди. Такой позе он был обязан, казалось, своему крупному носу, отнявшему силы у мышц, держащих голову на плечах прямо.
– Интеллектуальная гимнастика. И не более, господин Новиков. Ею обычно начинают заниматься от сильного утомления злом. На всех и всея.  Но от того она всего и может, что нашептывать идеи. Чаще всего сумасбродные. А идеи побуждают к делам. По крайней мере, к их прожектам. Но просвещение, Николай Иванович, не есть лекарь.  
– Простите, но я бы так не осмелился…    
– Зато ваша государыня осмеливается утверждать: народ сам по себе всегда зализывал и 
залижет обязательно свои раны. Сделает это без вас и нас – умников. Когда время учует.
Словом, он всегда сам избавлялся от хвори. А вот подметить, унюхать его рану или какую болезнь – сие дело просвещения и просветителей… Отчего опять замолчали?
– Покорнейше прошу простить за грубость русского красноречия, но «Как ни молись, а  всё чертям достанется» – вот и вся будет мудрость народная на старания просвещения. Уж такой характер наш, Ваше Величество. Кажется, об этом и в «Кошельке» свою пьесу поместили. Читал – весьма,  весьма поучительно.      
– Русский простолюдин гибнет от собственного безразличия к себе. Ведь «за други своя»  готов прямо на плаху. Вот его характер. Такая мысль не посещает умников в ложе?
Вздрогнул Новиков; слова императрицы, произнесенные тем же любезным тоном, будто ожгли его, как кнутом.  Но неудобство собеседнику  осталось незамеченным ею, так как государыня продолжала поглаживать  болонку, дремавшую у неё на коленях.
– Слышала, и вы учредили на Москве масонскую ложу. Учредили…  Но коли так, то научите своих каменщиков ставить знак равенства между просвещением и воспитанием. И ещё, Николай Иванович, – разбудила Екатерина болонку, поднимаясь с кресел. – Будете не принимать очевидного… Тогда передайте братьям, что этим они дадут нашим купцам  лёгкую возможность более богатеть. От казённого спроса на верёвку.
Отпустив посетителя доброжелательной улыбкой, выражающей скорее разочарование, чем надежду, она позвала колокольчиком камердинера.
– Захар, голубчик… Вели сыскать ко мне Храповицкого. Этот вот список пусть снесут в Эрмитажную библиотеку. И пошли кого-нибудь в академическую лавку за атласом. Как с этим управишься, снеси перья очинщикам – корябают, прям, как по сердцу. Потом, и непременно, об давешнем, для Сената, не забудь. А то мне уж сказывают, что сенаторы
наши супротив настроены. Кормильцы называются.
– Ничего не слышал пока.
– Ну как же… Вовсю не согласны, что обыкновенная школа как крестная мать жизни за 
нашим окном. И как на них управу найти? Не ферштейн пока.                                                     
–Управишься тут, гляди-ка, – продолжал жаловаться, похоже, самому себе камердинер. – Ни минуты ногам нет покоя. Захар –  то,  Захар –  это… Мне, чай, годков…
– Обстонешься теперь, граф Ворчалкин. Тут переработался, ступай в истопники. Чай, вакансия там найдётся. Пособлю с этим, коли не будет такой.
– И гнать не за что. А в истопниках был, сами изволили вернуть. Иль запамятовали?
Продолжая гундеть себе под нос, камердинер принялся собирать со стола очень сильно корябающие, «прям по сердцу», перья.
– Попроси, чтоб болтушки принесли. Верно, опять от кофею сердце покалывает. Да и сам испей чего-нибудь. С устатка-то.
– Давеча только морсу выпил. И сами изволили откушать своей болтушки минуту назад. А может как вчерась, – уже с сочувствием в голосе припомнил Захар, – прошлись бы по набережной, а? Да в речном воздухе. Глядишь, боль опять бы и прошла.
– Пожалуй, надо так и сделать… Пойдёшь со мной гулять? – позвала Екатерина болонку, но вдруг остановила своего Захара в дверях. – Погоди!.. А коли меня снова народ увидит? Второй день сряду гуляющей. Ведь могут подумать, что я ничего не делаю. А только гуляю себе и гуляю. Так это?
– Могут, матушка. Ой, ещё как могут у нас…» 
****
Игорь Павлович не слышал, чтоб его попросили открыть следующую газетную страницу. И этим посчитал, что вопрос со свиданием решен положительно. Он принялся со своей стороны готовиться к нему; подключил принтер, зарядил его бумагой А-4. Окончательно успокоился, когда жена известным согласием, как он посчитал, удобнее уселась перед телевизором и завладела пультом. После целой дюжины щелчков вернулась к новостям на НТВ. Они уже заканчивались. Дежурным сюжетом о событиях в культурной жизни 
страны. Игорю Павловичу пришлось услышать громкий комментарий из телевизора. – « И СЕГОДНЯ У СЛАВНЫХ МОРЯКОВ БАЛТИЙСКОГО ФЛОТА В ГОСТЯХ ВДОВА ПИСАТЕЛЯ – МОРЯКА. ОНА СТУПИЛА НА ПАЛУБУ ВОЕННОГО КОРАБЛЯ НЕ С ПУСТЫМИ, КАК ГОВОРИТСЯ, РУКАМИ. УЖЕ ЗАВТРА НА ПОЛКАХ ПЛАВАЮЩЕЙ БИБЛИОТЕКИ ПОЯВЯТСЯ ДЕСЯТКИ ЭКЗЕМПЛЯРОВ ОДНОГО ИЗ САМОГО ПОПУЛЯРНОГО РОМАНА ПИСАТЕЛЯ «ПОСЛЕДНИЙ ФАВОРИТ». ТЕПЕРЬ БУДЕТ ЧЕМ ПОСЛЕ ТЯЖЕЛОЙ ВАХТЫ МОЛОДЫМ МАТРОСАМ…»  
– Неужели пополнить знания о своём Отечестве? – с сарказмом, почти заглушая восторг журналиста, спросил Игорь Павлович. – Господи, такое только у нас. И это вместо того, чтобы на каждом шагу ставить ей памятники. Он же в своих романах, – Игорь Павлович быстро и на мысочках вышел в коридор, заглянул в комнату дочери и оттуда ещё громче продолжил – выставил её вселенской б... И распутницей, какой свет не видел.
– Полагаешь, на НТВ нет отдела редактуры?
– В этом отделе, я полагаю, сидят дикари, напичканные знаниями. Их выучили, позабыв воспитать. Именно об этом предостерегала, что не в очередь, Великая Екатерина масона Новикова. Не внял. Потому и в Шлиссельбургской крепости оказался. Глухоту лечить. Но
опоздала, как показывает наша история.
– Тонко намекаешь. Будь твоя воля – меня туда же? Отвечай, чего молчишь? –  улыбнулась Милена Вадимовна. – Я жду.
– Думаю, ты до этого не допустишь, – в ответе она ещё увидела и улыбку супруга.
Упорство, которым просто выпроваживали на свиданье, начинало всё больше раздражать. Да, бывший ученик оказался в тюрьме. Но не из-за школьной же сразу парты попал туда. А будучи совершенно взрослым и даже семейным человеком. И, кажется, до этого он окончил какой-то институт. Письмо из колонии строгого режима снова оказалось в её руках. Перечитывать стала лишь отдельные  строчки. Искала в письме ну хоть намёк на собственную вину, по которой Алёшке Гришину выпала тюрьма. Не открылась в строчках и причина упорно требуемого свидания. А если она в тогдашнем, в их  прошлом?.. Обрадовавшись, отчётливо вспомнила, как на выпускном вечере Гришин никому не разрешал приглашать на танец классного руководителя. Когда же вальс объявили белым танцем, он такими глазами смотрел, что она не смогла не откликнуться своему медалисту. В ответ Алешка галантно предложил себя и вывел её на середину зала.  Он стал так просторно,  широко кружить её, нежно придерживая за талию, что она немножко забылась Он ни разу  не сделал попытки приблизить себя, будто расстояние вытянутых рук давало ему свободу восхищаться. Свою другую ладонь он предложил так, что она ощущала её как пушинку.  Возможно,  что-то и случилось с ним тогда. Сама, и тоже в семнадцать, испробовала похожего чувства. Но у одних это забывается, проходит. Другие, наверное, мучась, могут с этим жить.  Но  до поры до времени, как говорится.
– Хорошо! – тихо проговорила она, избавившись от вальса, и медленно  задумчивыми движениями стала сворачивать в трубочку письмо. – Но только меня ни о чём пока не спрашивай. Пока, ладно? И купи туда для него сигарет, пожалуйста.   
Игорь Павлович вывел принтер на режим «печатать». Супруга вышла на балкон и оттуда  
вернулась с хозяйственной сумкой…     
****
Ближе к середине октября в тутошних местах, сильно на восток от Москвы, зима уже такая строгая хозяйка. Ну, хоть бы где мокрым рыжим пятнышком задержала примету календарной осени. Нет же; до белизны всё выстудит, заметёт и останется.  В помощь  и солнце – светит только. Но разве что по обочинам дороги или на какой полянке снежной целины она оставит макушку-другую скелета полынных кустиков. Но непонятно откуда-то налетит на них стайка мелких птиц. Заверещат, затолкаются, отнимая друг у дружки маковые росинки. До тех пор станут воевать, пока не обезглавят скелет окончательно. Скоро и сами  крошки потеряют в снегу. Потом, словно спохватившись, что не совсем то они сделали, с места снимутся разом и вдруг. И летают они в местах тутошних как-то по-
особому, уж больно скоро… Обо всём этом, наверное, позабыл отписать очень сильно
восторженный до любезности капитан.
И Милена Вадимовна в своём кашемировом плаще и осенних туфельках в тонюсеньких
до прозрачности колготках не могла ничего ответить на вопросы караульного в проходной
зоны. Почти окоченела.
– Вы кто?..  Вы зачем сюда?..  Вы к кому?..
– Вот…  Посмотрите, пожалуйста, – смогла она достать наконец-то письмо распухшими красными пальцами. – Наверное, к нему надо?
– Так точно, вам к капитану, – прочитал на конверте знакомую фамилию караульный. – Но он ждёт вас завтра. Мне и по смене приказано так передать.
– Простите, я самолётом.
– Ладно… Заходите пока сюда, в тепло. Смыков, – позвал караульный, видимо, своего помощника. – Кому говорю, дуй в каптёрку за валенками. Может, и полушубком каким там разживёшься. Я попробую найти капитана, – потянулся он к телефону.
– Будто не знаешь, что там и снега не выпросишь, – нехотя двинулся по адресу помощник.
Время было рабочее и через проходную туда-сюда сновали люди в погонах различной разметки. Кто-то простым кивком приветствовал караульного. Других он успевал первым примечать, вскидывая правое плечо.
– Товарищ майор, вот гражданка… К капитану Немировскому она. А его пока нет на месте, – показали в окошко майору телефонную трубку.
– В рабочей зоне, значит, – взглянул на свои часы майор. – Я там буду. Увижу, передам.
Сумрачное помещение проходной, освещённое окошком чуть больше дыры в скворечник,
сначала показалось ей уютным. Но как только стала отогреваться, сразу же ощутила всю тяжесть стоячего прокуренного воздуха, его тесноту.  Тревожная обстановка, как и самого  поступка в целом, утяжелялись вопросами «зачем?», «кому это надо?». Мало ли что друг другу говорили на выпускном вечере. Договаривались помнить и не забывать, дружить и помогать…  Но столько времени прошло – почти двенадцать лет. Они давно уже взрослые и выбрали то, что выбрали. И вот на тебе – его, Гришина, как конечный результат твоего труда. В чём сейчас надо упрекать школу и себя? Может, не так строго и глубоко вела опрос и редко вызывала к доске. Но его уже с девятого класса наметили в медалисты, и она как классный руководитель просто выполняла решение педсовета, подсказанное, конечно, администрацией. А потом этот самый медалист взял и исчез; не то чтобы  как-нибудь наведаться в школу, напомнить о себе – он ни разу даже не позвонил своему учителю. А вот теперь учитель и понадобился…
«Ещё неизвестно, кто кому больше», – вспомнились Милене Вадимовне уже самые последние слова мужа перед посадкой в самолёт. В ту минуту и даже после, в полёте, она никак не могла найти подходящего определения супругу, высказавшему такую, строго говоря, сентенцию. Всё крутилось возле дежурных слов «демагогия» и «суесловие». Мысленное возвращение в аэропорт, в кресло самолёта, оборвала резко открывшаяся дверь служебного помещения. На пороге застыл, держа руку под козырёк, сложенный законом природы капитан.
– Огорчён лишь непредупреждением. Встретил бы непременно Вас. Здравствуйте, –  тихий и чёткий голос услышала она. И как ответ на красоту, на доброжелательность голоса позволила, не вставая с табурета, подать ему руку. Капитан поднёс её к своим губам.
– Отчего, и я пока не знаю…  Но мне захотелось Вас называть господин капитан. Вы как на это посмотрите?                                                                                                                
-Я бы не возражал, мадам, – и коротким кивком головы, и сухим щелчком каблуков согласился военный человек. – Теперь нам в ту дверь. Позвольте Вам помочь…
– Видал, как они? – кивнул караульный Смыкову, стоявшему в дверях с пустыми руками.  – Я ведь раньше знал, как это называется.
– Даа!.. – выдохнул Смыков. – А не зря наш капитан и зимой носит хромовые сапожки.
–Ты это к чему ляпнул? Не пойму.
Служивые подошли, не сговариваясь, к двери, через которую вышли господин и дама. Ну, чтобы посмотреть ещё, вслед им. И может быть, припомнить чего…  
Капитан вёл свою спутницу по коридору сплошь из колючей проволоки. Заканчивался  он через пару десятков шагов, женской походки, дощатым строеньицем. На крыше его торчала асбестоцементная труба, подающая признаки жизни в той стороне.
– Там наша гостиница. Всё необходимое припасено. Вас разместят. И ещё… Вы должны
меня понять и простить – служба. При себе не иметь колющих и режущих предметов.
Равно как спиртных напитков, наркотических веществ, медикаментов, денег. Если у Вас ничего этого нет,  поверю на слово.
– Имеются деньги. Это Вы прислали? Я хочу их вернуть.
– Сумму примут от Вас под расписку и положат обратно на лицевой счёт заключённого.
– Ефим Семёнович… Господин капитан, а за что он в тюрьме?                                                 
– Исключительно за арифметическую ошибку, – попробовал улыбнуться капитан. – Нет, он так здесь шутит. Если серьёзно… Исполняя обязанности начальника финансовой группы, Гришин в одном платёжном поручении перенёс запятую на три знака вправо. В итоге получилось хищение государственных денежных средств в особо крупных размерах.
– Слава Богу, что не насильник и убийца, – вырвалось у Милены Вадимовны. – Ой, да что я говорю. Простите меня, пожалуйста.
– Ничего, ничего. Всё правильно. Нет, он вполне интеллигентный и образованный парень. Мыслящий и сомневающейся. Правда, сильно обделённый воспитанием. Но в этот капкан мы практически все угодили. Давно. И если быть точным – с 1917 года. Но самое тут и печальное, и страшное – мы продолжаем его совершенствовать. Я имею в виду капкан.
– И как же? Ну, совершенствуем его. Поверьте, мне это интересно.  Возможно, и я этим занимаюсь.
– Однобоко и примитивно. К примеру, красивым и модным словом – «толерантность»
– Если можно, конкретнее?
– Вчера утром я зашел в магазин. С купюрой в тысячу. Милая кассирша попросила меня  сначала разменять её где-нибудь, сославшись на отсутствие у неё размена.
– Понимаю – пустяк, но…
– Я не терплю никоим образом хамства. Лодырям, откровенным прогульщикам всегда ставил двойки… Простите, перед вами ещё и бывший школьный учитель географии. Их  же переводили из класса в класс и поздравляли на выпускных вечерах вручением аттестатов. Долго мириться с этим не мог. Ушел в армию. Поскольку твёрдо числю себя учителем-воспитателем, оказался в этой системе. Как Вы полагаете, следует ли сегодня школьного учителя одеть в форму? – с интонацией осторожности спросил капитан.
– Извините, но на этот счёт я пока ничего не могу сказать.
– Нет, я не в смысле казарменного порядка и такой же строгости.
– Не понимаю, зачем тогда нужна форма? Я так понимаю – форма нужна лишь в самых
исключительных случаях.  
– Чтобы и на улице все видели крайнего, – попробовал сгладить улыбкой вескую причину капитан. – Виноватого во всех бедах нашего общества. 
От слов, произнесённых, как показалось гостье зоны, с откровенной печалью, она  даже замедлила шаги. Приостановившись, подняла глаза на капитана. Его лицо оставалось таким  же мягким и даже милым, каким его увидела в караульном помещении. Словом, всегда способным возвращать людям куда-то подевавшееся их настроение. Одновременно с этим и насторожилась.
– Наверное, – подумала Милена Вадимовна, – неизменные черты, манера, точное направление разговора и состоят на службе у человека, о котором говорят пословицей –  «он мягко стелет, да жестко спать». С таким нужно быть…
– Здравия желаю, – сбил  с мысли солдат внутренней службы, приветствуя обоих с крыльца гостиницы. – Товарищ  капитан, тяга в печке налажена. 
– Вижу. Спасибо… Дневальный Вам поможет устроиться. Я же постараюсь как можно быстрее согласовать новый график свидания. Вам придётся немного подождать. Прими, –
передал капитан хозяйственную сумку дневальному. – Честь имею! – откланялся он.
Гостиничный номер был…  Она не удостоила его и взглядом. Никак не покидало сильное ощущение, что всего какую-то минуту назад там, на тесном крылечке, она рассталась с чем-то очень тревожным и, кажется, важным для себя. Именно об этом важном она уже где-то слышала. И каким-то образом, похоже, принимала в нём участие. Желание быстрее вернуться туда настолько было требовательным,  что она вспомнила место и время, где  такое происходило. Поспешно достала папку с «Храни, Господи, любовь нашу».

«… Работный Петербург поднимался с рассветом. Первыми на улицах появлялись его дворники. После жаркой головомойки от императрицы городской полицмейстер Корф приказал их тоже нарядить белыми фартуками, как и лотошников. Почти следом отворяли свою коммерцию купцы третьей гильдии.
– В здравии добром день начинай, сосед, – приветствовал лавочник, громыхая пудовым
замком. – Чего не отвечаешь, Капитоныч?
– Вот туды твоё туды… Снова вот забыл, – сокрушался Капитоныч, – как велела матушка-государыня в указе отвечать на приветствие. Ведь надысь только дворнику глаголил. Ага, вот – оный в здравии добром и заканчивать вам, уважаемый Потап Кузьмич.  
Степенные люди, после приветствия друг друга, степенно и раскланялись.
– А вот сбитень – горяч и прян! На меду и клюкве – без градуса, а пьян!
– Кому пышки?.. Есть баранки… Кренделя… Ночь готовил, вас любя!
Это уже скорые и юркие лотошники стараются быстрее распродать горячий товар, чтобы опять мчаться за ним в хозяйские трактиры.
Гавань у Васильевского, хотя и была что тебе «резиновая», но и такая не могла принять на свои причалы швартовые у доброго десятка кораблей. Дожидались очереди, бросив якорь, прямо на фарватере почти. Вдоль Неву перегородили. А хлебные обозы тянулись в гавань и с линий острова, и с проспекта Невского, и с Охтинской стороны.
Английский борт принимал русскую пшеницу. Дюжие мужики с мешками на холках бесконечной цепочкой поднимались на борт корабля.
– Дядь Платон, а в англичанина-то как в прорву какую. Да?
– Слабоват… Помню, шведа одного загружали… Управились только в два дня и ночь.
– Выходит, прожорлив народ за морем?
– Как и везде, видать…
Может быть, красотою русского размаха, с которым выполнялся труд дюжими мужиками, приглянулась гаваньская картинка господину тайному советнику Шешковскому. Даже  с минуту любовался ею. После уж оценил – «Хорошо-то как на улице, Господи». Потом набалдашником трости подал знак кучеру ехать дальше. На третьей Василеостровской линии, у деревянного особняка в один этаж, вышел из кареты Степан Иванович. В ту сторону, откуда приехал, оглянулся. Постоял…  Повернувшись к особняку, кликнул дворника. Тот быстро очутился рядом с барином.
– Обер-аудитор Радищев тут ли проживает?
– Совершенно так, Ваш степенство.
– Попроси-ка его, братец, сюда.
Дворник с поручением поспешил в дом, осенённый догадкой, что вдовец всё-таки объявил особняк к продажам. Шешковский направился осматривать строение снаружи. Особняк был давно ветхим; со стен клочьями свисала краска, окна косились «на весь белый свет» из-за болтавшихся ставен, под коньком свили себе гнёзда ласточки…
Спустившись по широкой лестнице с открытой террасы, крепыш Радищев услышал за спиной вежливый голос.
– Потеплее бы оделись, сударь. Да-с!.. Потому как в коляску. Ея Величества повеление…
Хозяин особняка пропустил замечание о платье и занял предложенное в коляске место.
Проезжая опять мимо гавани, запруженной городской заботой…  Невским, суетным и звениголосым, Шешковский снова не удержался.
– Хорошо-то как на улице, Господи!..
– Скучно! Не люблю серое под серым небом, – отозвался Радищев.
Коротенькими фразами обменялись в коляске. Об одном и том же, да по-разному. С тем и въехала она на горбатенький мосток. А с него напрямки в Петропавловскую крепость.
В ней оконце в крупную решетку под самым потолком да арапник на четыре голых стены. Другого из устрашающего в каземате не было. Чистая правда. И ещё вот одна: было строго-настрого велено Степану Ивановичу и пальцем не притрагиваться к тем, кто попадал к нему пусть и не по своей воле «на беседы».
Кроме этого выжидательное молчание поселилось тут. Любопытное с одной стороны и
тревожное с другой. Вот уж и чай давно принесли ему и Радищеву. Простыл весь, а они пока ни единым ведь словом не обмолвились в станах. Шешковский посматривал то на широкую спину крепыша, то на кнут, висевший перед глазами его «собеседника». Но держался пока Степан Иванович. Ибо строгий запрет и помнил строго.  «Гость» тоже держался. Да первым изнемог.
– Коль стал нужен зачем – спрашивайте. Виноват – наказывайте.
– Посмотрел я…  Хоромы-то ваши совсем на ладан дышат. Да-с! Особнячок этот за своей покойной супругой в приданое от господина Рубановского получили? – пустился в рассуждения дознаватель и начальник Тайной канцелярии.
– Да, от него. Но я не совсем  понимаю…
– Где уж каждодневные хозяйские заботы вам – и понимать. Совершенно не
воспитаны-с на такой манер. А Рубановский по головке не погладил бы, буде живу дворцовому переписчику. Ведь четверо его внуков на руках у вас, Александр Николаевич. Да-с!.. И каждому  надо дать кроме образования…
– Но мне хотелось бы, милостивый государь, об существе дела ко мне, – заметно ожил крепыш. – Коли таковое имеется у Вас?
– Разумеется. Ведь будущность собственных детей обер-аудитора и коллежского второго класса советника в нашей беседе не есть главный предмет. Или как?
– Прошу, оставимте детей.
– В таком случае скажите, так ли было: садясь за работу, за сочинительство своего «Путешествия из Петербурга в Москву» Вы должным образом испросили благословения у нашего Господа?  Как должно всякому христианину перед тем, как начать дело какое-либо… Отчего же молчите? Иль припоминаете, как засветили лампаду перед ликом для нас святым, как опустились на колени, чтобы хвалу воздать и помощи жарко попросить у Господа нашего Иисуса Христа?
– Сердечный порыв сказать правду! Знание правды всеми! Это меня благословило. Вы, как я полагаю, согласитесь с тем, что лучший слуга монархам есть правда?
– Верно, сударь. Ой, как верно… Впрочем, как и то, что в именьице своё саратовское с отрочества не наведывались. Позвольте полюбопытствовать, сколько там душ за Вами?
– Двадцать пять. Но положительно не понимаю, какое это…  
– Девятнадцать, сударь. Девятнадцать!
– Но отчего же непременно и девятнадцать, когда я точно знаю…
– Прошу припоминать, – строже велел тайный советник. – Девять годков тому, –  продолжил Шешковский мягче, – получив благословение на брак с мадемуазель Рубановской старшей, Господи, упокой душу рабы твоей… Вы, в память радостного дня, изволили дать вольную сразу шестерым по списку числящихся за Вами душ. Верно ли?
– Кажется, так… Да, верно. Сейчас припоминаю, что я заходил тогда в ревизское присутствие и распорядился. Мне обещали, что всё сделают должным образом и как велит 
закон. Или что-нибудь не так?
– Нет. Теперь слушайте, Александр Николаевич. Очень внимательно слушайте. Ибо Ваш поступок наперёд был продуктом знания, а не воспитания. Итак, одна вольная свалилась на совершеннейшего старца… Эээ, – низко протянул Степан Иванович, припоминая нужное прозвание. – Воробьёва Фому. И стал доживать дни свои нищенством. Посудите: ну какой управляющий будет кормить лишний рот? Другая вольная, опять же без земли,
нашла известного в округе забулдыгу… Эээ, Першина Стёпку. Тот сначала с кистенём на
большую дорогу подался.  С неё к Емельке-разбойнику угодил.
– Свободный человек… Человек, обретший свободу…
– Так, так. Продолжайте. Ну, что же Вы?
– Такой волен делать выбор, – обмяк голосом Радищев. – Но и отвечать за него.
– Вот, отвечать!.. А этому разве обучаются? Такое воспитывается! Вы же, не уладив ни того, ни другого, подарили вольные. Согласитесь, Вас можно уличить как недоноска.
– Милостивый государь, перед Вами дворянин. Я требую тотчас же самых полных и исчерпывающих объяснений. Иначе, я за себя не ручаюсь.                  
– Разве может требовать чего-то выжлятник? А коли дворянин, то запоминайте как Отче наш: свободные римляне пришли к Цицерону, чтобы убить его. Сей патриций, выпросив у толпы минуту жизни, стал говорить перед ними. Когда закончил, свободные римляне кинулись убивать уже тех, кто послал убить Цицерона. И получили сполна те самые выжлятники. По-другому не бывает. Согласны?
– Прошу вас… Позвольте на воздух. Душно тут.
– А как же другие? Четверо ещё, отмеченных щедростью Вашей. Нет уж, сударь мой, потерпите. Все они женского пола. И очень могло статься, что с ними  встречались на постоялых дворах, в трактирах. Словом, там, где делали остановки в путешествии своём.
–Мало ли, – попробовал возразить Радищев.
– С ними не раскланивались по весьма простой причине – отродясь друг друга в глаза не видели. Теперь они, опять же по Вашей милости, кормятся продажей тела своего, – окончил обвинение «собеседнику» Степан Иванович. 
– Выходит?.. По-Вашему выходит, что я… 
– И по-Вашему так же выходит, –  засмеялся Шешковский, довольный своей работой.  –Себя и подобных обрисовали весьма правдиво. В одном лукавство, мол, мы не причём-с…
Хорош хитрец-мудрец. Покоя только от таких никому нет. 
А натурально посмотреть – Вы истый мастак натравливать. Выжлятник, словом, он и есть выжлятник.
– Под кнут определили! Так это?
– Часом, в своём ли  уме? Разве супротив слов кнутом воюют?
– Но я требую! – резко поднялся с табурета Радищев. – Требую, чтобы…
– Сядьте на место. Ишь чего, он требует. Теперь поднимитесь. Слушайте приговор…
Начальник Тайной канцелярии долго копался в своём сундучке. Достал чернила, перья, обёрнутые тряпицей. В последнюю очередь на стол легли исписанные листы бумаги.
– Ея Величество по прочтению «Путешествия» записала. Я вот и зачту: «Страницы сии скоро служат к нарушению союза между родителями и их чадами. Они против закона Божьего и десяти Его заповедей»… Посему далее Ея Величество повелевает пребывать Вам, сударь мой, в остроге Илимском до века своего.       
Поведав сочинителю о его будущем, Степан Иванович стал собирать свой сундучок. На пороге каземата, прежде чем затворить за собой дверь, остановился. Обернулся.
– Чуть не позабыл сказать об главном для Вас, Александр Николаевич. Находясь в краях Саратовских более месяца, довелось слышать об Вас так:  «Барин – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга». Но это уж между нами. Об этом по Петербургу я, конечно, ни-ни…» 

В фанерную дверь номера осторожно постучали, и на пороге появился знакомый солдат. 
– Вам просили передать, что график никак пока не удаётся изменить. И товарищ капитан просит у Вас прощения. Извините, пожалуйста.
– Хорошо, хорошо… Обличитель крепостничества сам был крепостником, – услышал дневальный не совсем понятный ответ.  Но удовлетворившись и этим, закрыл дверь.
– При чём здесь какой-то график? – не отпускал гостью зоны  исторический эпизод.
Мысль была перебита, но не совсем утеряна. Вернулась к только что прочитанному. И легко нашла крепко зацепившую её фразу дознавателя:  «Себя и подобных обрисовали весьма правдиво. В одном лукавство – мол, мы не причём-с… А натурально посмотреть – Вы истый мастак натравливать. Выжлятник, словом, он и есть выжлятник ». 
– Понятно теперь для чего, – догадалась Милена Вадимовна, – перед крыльцом гостиницы капитан ни с того ни с сего вдруг заговорил о форме. Чтоб улицу натравить. Выжлятник! Естественно, он и  придумал свиданье учителя с бывшим учеником. Гришин бы не допёр устроить из свидания что-то вроде спектакля. Помнится, он выводы нужные так и не…
– А как же тогда вальс? – шепотом вырвалось наружу. – Точно помню, что звучал лёгкий грибоедовский, Сентиментальный. Нет, я бы назвала его Нежным…
Тут же не удержалась; в одиночестве провальсировала она несколько вращений.  На последнем зацепилась каблуком за щель в гостиничном полу и упала. Дважды вышло  удачно; во втором случае почувствовала, что под ней мягкий пружинистый матрац. Ну  точно такой, как у неё дома… 
Цех плетения матрацев «люкс» начинал работу на полчаса раньше, чем вся остальная рабочая зона. С голыми руками или в перчатках каких к плетению не подступиться. Эти полчаса у заключённых и уходили на то, чтобы заизолировать, от большого до мизинца,  
пальцы рук. Чёрно-серой прорезиненной лентой в три слоя. Но и их до кожи изъест к
концу смены сталистая проволока миллиметрового сечения. На «люкс» такой уходит два  
километра и сто восемьдесят семь метров. Километры с метрами завиты в сорок четыре тысячи пружинистых колец. И через каждое, оттягивая его пальцем на себя, нужно продеть кассету. В ней катушка с навитыми кольцами. Как разлохматятся слои изоляции на одном пальце, так одна десятая часть матраца и готова.
В большой цене за зоной строгого режима такой матрац. Конечно, там высокую цену не
складывают из ревматизма кистей рук через год плетения. И не из стонов посреди ночи:  «ну, отрубите же мне руки» после второго года. К концу третьего, когда станут обнаруживаться симптомы окостенения суставов, заключённого переведут обязательно на другую работу. С этим здесь строго… Цену матрацам «люкс» держит легированная сталь. Пружинистые кольца вьют только из такого высокосортного металла.
До перехода на другую работу Гришину ещё больше двух месяцев. Из них сегодняшний рабочий день, пусть и не целиком, но можно было бы вычесть; как раз после первой, почти разлохмаченной, изоляции, в цех забежал шнырь из каптёрки, сообщивший новость. Хорошо, что шнырь быстро исчез. Наверное, без догляда оставил беушные тулупы с валенками. Новость испугала Гришина. Не единожды подавая заявление на разрешение личного свидания, он совсем не думал о классном руководителе, как о человеке. Ни разу не представил её лица. Не вспомнил ни её привычек, ни голоса. Знал только ФИО и кто за ним стоит. Лишь голая беда, она диктовала ему строчки тех заявлений. И вот теперь, когда она здесь, совсем рядом с ним и за колючей проволокой, он испугался своего, краской выступившего на лице, стыда.
– Гришин, на вахту! – велел штабной  рассыльный, появившейся неслышно у него за спиной. – Пулей к капитану. Ждёт.
Лететь на вахту, как было объявлено, заключённый не собирался. Накинув бушлат сразу на плечи, он плотно скрестил руки на груди, чтобы спрятать заизолированные пальцы поглубже в тепло, в подмышки. Потом попросил кого-то застегнуть бушлат на одну пуговицу. Передвигаться по рабочей зоне в такой угрожающей позе разрешалось зекам с середины сентября медчастью после нескольких случаев обморожения заключёнными пальцев, приведших к срыву плана по «люксам».
Что его сегодня действительно ждёт свиданье, что можно уже сейчас содрать с пальцев прорезиненную липучку, Гришин понял по улыбке капитана, стоявшего у крыльца вахты. 
– Это правда? – всё равно спросил он. – Она приехала? 
– Нет, кто тебе сказал? – шире заулыбался капитан. – Она прилетела. Ты это понимаешь? – Прилетела!!! Разматывай быстрее пальцы свои. Переоденься и можешь… Бумаги нужные я переоформлю. С сегодняшнего дня. Ну, чего стоишь?
– Вы простите меня, гражданин начальник. Не надо ничего делать. На свиданье не пойду.
–Что?.. Вы у меня не числились в фокусниках.
– Готов, если режим предусматривает, нести за это наказание.
– Я отказываюсь Вас понимать, заключённый Гришин.    
– С этим самым у меня тоже затруднения.
– Тогда объяснитесь. Тут и сейчас.  
– Можно в письменной форме? Понятнее выйдет. 
– Нет. И я слушаю.
– Когда она была где-то там, далеко… А вот приехала, я и испугался. Потому что злость куда-то ушла. Смысла в свидании и нет теперь. Уязвить в сердце, в самую душу без злости ведь нельзя. Мне так кажется. А Вам?
Гришин говорил, глядя капитану прямёхонько в глаза. Думал же, что неоткуда взяться у гражданина начальника понимания, что с человеком, стоящим сейчас перед ним в такой неестественной позе, сохраняющей готовность плести и дальше матрацы «люкс», вовсе  не драма произошла, а случился вселенский апокалипсис, предсказываемый ему  целой кучей лет в школе. Предсказанный совершенно голым и поголовным требованием – лучше учиться! Вдобавок ничего не говоривший о  потребностях в знаниях. И чтоб уж окончательно снять к себе вопросы, продолжил.
– Искренне говорю, на свидании с учителем настаивал совсем не для того… Я жаждал причинить ей острую неприятность, граничащую с унижением. Но на одной из пересылок сюда мне попалась книжонка любопытная. Тут её внимательно одолел. Особенно в ней понравились комментарии. И согласился.
– С чем? Выкладывайте уж.
– Унизить, как я хотел, давно живущих в унижении никоим образом нельзя. Тем более,
сосуществующих с ним. Могу только сожалеть, что поздно в тюрьме оказался, – горько усмехнулся зэк. – Мне бы раньше эту книжонку. Там, на воле.
Он поднял глаза поверх вахтенной крыши. Туда, где остался дом. Набухший блеск взгляда, готовый вот-вот лопнуть, чтобы пролиться, заставил лишний раз убедиться капитана в том, что у такого человека не может быть и капли жульнической крови.  
– Что ж… Ваша позиция, – принялся раскачиваться капитан с мысков хромовых сапожек на каблуки, – не скажу, что абсолютно понятна мне. Однако она ясна и определённа. Но так как её изначально подготавливала злость, то теперь уже я не могу разрешить свиданье.
– Спасибо. Мне можно обратно в цех?
– Нет, – мотнул головой капитан. И приняв, видимо, какое-то решение, велел: – За мной!
Прямым нарушением инструкции зоны строгого режима, идти за спиной гражданина начальника, скомандовал капитан. Ничего не оставалось заключённому, как ступать  за ним следом. Жесткие валенки, машинной валки и сильно капризные  на изгиб, вминали снег до самой земли легко. Хромовые сапоги на осеннем тощем покрове часто сильно разъезжались. Гришину то и дело приходилось подстраиваться в шаг этих самых сапог. Вспотел аж, буксуя то одним, то другим валенком.                                                                                                                                                   
– К куму всё-таки потащил, – согласился со своей догадкой заключённый. – Да я и оперу то же самое выложу, – настраивал себя Гришин, увидев впереди штабной барак…
– Ну какой он уголовник, – оправдывал про себя нарушение инструкции капитан, совсем не замечая скольжения своих сапог. – Человек по-человечески хотел жить…
С сомнением отрядного соглашался и подполковник Журавлёв. Правда, больше молчком. Но однажды, хлопоча за подопечного, капитан услышал его чёткую реакцию на своё умозаключение относительно того, что заключённый потому и заключённый, что не мог под грабительские проценты и дальше выплачивать ипотечный кредит.
– Раз взял – отдай! – грохнул кулачищем подполковник по тонюсенькой папке с делом Гришина. – И никого не должно волновать это – что кризис.
– Кризис, товарищ подполковник, слово греческое и…
– Известно! – по инерции не отдавал инициативу Журавлёв. – У вас ещё что-нибудь есть? Только попрошу о деле.
– Да. Но вот если его на русский перевести, то получается тяжелое, затруднительное положение. И ещё – поворотный момент. Часто искусственно и искусно выдуманный. Как
ваучер в России. Помните?
– Не трогайте его, прошу, – поморщился подполковник. – Я до сих пор не могу избавиться от желания тому придумщику дубовой дверью прищемить яйца. Внукам завещал это.   
– Как раз яйца-то и не при чём здесь. Такое под силу человеку обязательно с глубокими, обширными и всесторонними знаниями без элементарного воспитания. Из дела нашего Гришина видно, что он попался на приманку как раз именно умных и невоспитанных.
– Его, выходит, в своих числите? – с хитрецой осведомился начальник.
– Простите, я полагал, что и Вы склоняетесь к этому.
Ничего не ответил подполковник на предположение подчиненного. Но, возможно, тогда он и махнул рукой, отдавая решение гришинского вопроса целиком капитану…
Подладившись в который раз под нужный шаг, Гришин с облегчением заметил, что не свернул капитан на расчищенную дорожку к штабному бараку. Выходило, что кум на сегодня пока отпадал. Когда же впереди показался коридор из колючки, в конце которого стояла зонная гостиница, Гришин остановил капитана.
– Гражданин начальник, ведите сразу в БУР. Я не пойду туда.
– Послушайте… После Вашего признания считаю, что нам следует продолжить беседу. Вы на это как смотрите?
– Можно и дальше поговорить.
– В штабе мой кабинет соседствует с кабинетом начальника оперчасти. Согласно режиму зоны  я должен буду информировать его.      
После такой откровенности пропала боязнь встречи с бывшим классным руководителем. Поднявшись на крыльцо гостиницы, Гришин вынул руки из тепла. Ничуть больше не тревожась, шагнул внутрь за капитаном. Гостиничный коридор, с потолком на вытянутую руку и подневольно дышащими половицами, обдал крутыми и почти забытыми запахами.  Потянул их в себя носом. Затяжка вышла шумной. Хорошо, что тут же раздались шаги дневального, скрывшие голод по прошлому.
– Товарищ капитан, – козырнул дневальный, – Ваша гостья, кажется, заснула. В тепле.
– Очень хорошо. Откройте, пожалуйста, нам соседнюю комнату. И, если Вас не затруднит, мой кейс из кабинета принесёте?
– Конечно! – согласился дневальный и подтвердил своё согласие белозубой улыбкой.
Предложив заключённому снять бушлат и размотать наконец-то пальцы, капитан сел за стол. Немного обождав, жестом позвал заключённого следовать его примеру.
– Прошу, продолжайте, – попросил он почти дружелюбно.
–Догадываюсь, о злости?
–Можно и так.                                                                                                                                                                  
– Оказывается, я с ней родился, гражданин капитан.
– Разрешаю общепринятой лексикой.
-Спасибо. Но обнаружил это, как я уже говорил, на одной из тюремных пересылок. Мне, как старожилу камеры, досталась совершенно раздербаненная, без начала и конца, одна книжонка. Я окрестил её «любопытной скукой». Сохранившиеся страницы были сплошь заполнены статистическими выкладками. Но вот сноски к ним и меленьким шрифтом… Оказывается, Ефим Семёнович, в двухтысячном году в России произошло сорок семь ЧП, в которых был задействован исключительно человеческий фактор. К примеру, совсем на  
окраине Новосибирска рухнул самолёт. Возле Тулы перевернулся автобус с челноками. А
в столице Калмыкии сгорел дом для престарелых вместе с его обитателями. 
– Ну, ЧП всегда случались и будут. 
– Согласен. Вы правы. Об этом и написано было крупно. Но вот там, где упал самолёт,      
командир взял в пилотскую кабину своего десятилетнего сына и дал ему в воздухе
штурвал. «Пап, дай порулить» обошлось в сотню человеческих жизней. Под Тулой челноки погибли, потому что механик Девяткин выпустил из ворот автохозяйства машину без тормозов. А директор дома престарелых Чулков вместо того, чтобы заменить старую электропроводку по предписанию пожарного надзора, оттягивал решение этого вопроса  распитием водки  с этим же надзором…
Признание, похожее на поиск момента рождения злости, оборвалось стуком в дверь. Это был дневальный после выполнения просьбы капитана. И тот кивками и прижатой рукой к груди поблагодарил служивого человека. Тут же открыл свой чемодан. Выставил на стол термос и разовые стаканчики.
– Кофе, – дал справку капитан, делясь вторым домашним завтраком.
– Крепкий Вы пьёте! – оценил первый глоток заключённый.
– У меня супруга медик. Советует добавлять в него ложку коньяка…  Говорить же, впрочем, как и слушать обо всём этом, можно только с печалью, – вернул Гришина к начатому разговору капитан.
– Не скажите. В меленьких сносках, их давали как независимое и прямое журналистское расследование, тот летчик и школу, и училище закончил троечником. Другие виновные в ЧП были прогульщиками лекций, семинаров. Но им, как говорится, всегда шли навстречу,  ставили трояки. Не стоит даже гадать, что и пожарные, распивающие с тем Чулковым…
– Тогда и её, ту медсестру, из медицинского училища выпихнули тройками. И перекрестились, верно, троекратно. Боже, что творим?
– Вы  про что, Ефим Семёнович?
– Да о вчерашнем. В новостях по телевизору говорили, как молоденькая медсестра так
сумела поставить грудному ребёнку капельницу, что малышке ручонку ампутировали.
–  «Любопытная скука» и разбудила во мне злость. Захотелось сказать своей Милене. И  непременно тут, в зоне сказать, что она…
– Она в этом виновата. Но меньше других, – не дал договорить заключённому начальник.
Он разлил оставшееся в термосе кофе по стаканчикам. Следом достал из кейса газетный свёрток. В нём оказалось два толстых бутерброда. Разделил капитан и их. Ещё чуть-чуть тёплый омлет, накрытый с обеих сторон кусками белого хлеба, был бы обедом и ужином его, потому как капитан стыдился наведываться на кухню для зэков.
Заключённый продолжал наслаждаться редкими и мелкими глоточками, держа стаканчик
то одной, то другой пятернёй. Согревал так освобождённые пальцы. Местами они были 
неестественной белизны, особенно подушечки,  в мелких-мелких выемках. Как бывают
у женщин после большой стирки в корыте или после оспиной болезни.
– Послушай, пожалуйста, – перестал жевать капитан и, разгладив ребром ладони край
газеты из-под бутербродов, прочитал:  «Вчера Государственная Дума приняла в первом чтении закон о снятии запрета на хозяйственную деятельность в пригородных санитарно- защитных зонах»… Но это же, – начал было возмущаться он.
– Светлое будущее. Для пра- и праправнуков Думы. Гнёздышки уже и им вьют. По правде говоря, на их месте каждый забыл бы про тормоза. 
– А вот объявления, – продолжилось чтение.  – «Лесные массивы от собственника продаю. От 6 га. В собственность»,  «Войду в Законодательное собрание своей губернии. Честность, строгую порядочность гарантирую»… Так, а где же рубрика «из нашего сумасшедшего дома»?  Оттуда  печатали анекдоты всегда.
– Я, наверное, пойду, – поднялся из-за стола Гришин. – Мне в цех?
– На сегодня освобождён. Нарядчик в курсе.
– Спасибо… Гражданин капитан… Извините, Ефим Семёнович, просьбу имею.
– Слушаю.
– Будете её провожать, скажите, что исключительная заслуга школы и вузов – утренняя телепередача «Смак». Утром перед экраном одни пожилые люди. Средневековая инквизиция позавидовала бы такой изощрённости.
– Я добавлю «о качественной и здоровой пище для домашних животных». – Дневальный! – по-особому громко позвал капитан. И когда тот, войдя в комнату, закрыл за собой дверь,
строго велел: – Ровно через час разбудите гостью. Спокойно и с извинениями, конечно, объясните, что неожиданно нагрянула проверка режима. Находиться же на территории режимного учреждения посторонним строго запрещено.  
– Будет исполнено! – крутнулся на левом каблуке дневальный.  
– Минуту… От моего имени в гараже попросите машину. Пусть отправят её прямо к 
поезду. Капитан посмотрел время на своих часах. – Через два с четвертью должен будет
подойти московский.  Скорый, из Новосибирска.
На улице, от входа в коридор из колючки, им сигналил помощник караульного Смыков, подняв вверх обе скрещенные руки. Это означало: зона принимает этап, её широченные ворота нараспашку, внутреннее движение близ них строго запрещено. На сигнал Смыкова  капитан согласно махнул тоже рукой с крыльца гостиницы, и тот навесил замок на калитку.
– Первая пятёрка – пошла!- донеслось от ворот на крыльцо. – Выровняться второй…
Этапы сюда приходили почти регулярно через две недели. И не мог капитан не отметить, что за последние пять лет преступность сильно помолодела. Здорово обновился и сам жанр преступности. Появились такие её виды, как рейдерство, продажа людей. Все эти изменения, да и сам новый этап, исключительно пятёрками заполняющий территорию     зоны, Немировский считал не иначе, как кладбищем заслуженных побед российской системы образования…Глядя на его новосёлов, определившихся сюда разными статьями  
и на разные сроки, капитан стал давать свои пояснения кладбищу. Говорил убедительно,
но тихо – верный признак присутствия внутреннего большого темперамента.
-Помнится, первую могилу на нём стали копать, когда отменили переводные экзамены. Следом перестали оставлять лентяев на повторное обучение. А чтобы придать такому новаторству  естественное, логическое рождение, энергия Марьиванн была направлена на появление  классов, в которых не было бы неуспевающих. В характере нашем напрочь отсутствует такая черта, как мелочность. Скоро целые школы, а за ними и Управления образования принялись рапортовать о своей работе на все 100%.  Правда, из школьного расписания исчезли уроки начальной военной подготовки, правописания, этики и, конечно,  чистописания. Такого усердия ей в помощь власть не могла и не заметить, и не оценить. В 1977 году Президиум Верховного Совета учреждает звание «Народный учитель СССР». Столь высокая оценка не могла не привести к нашему, присно памятному, знаменитому социалистическому соревнованию. Включились в него от городов до республик...
Бывает, что погоня за наградой отнимает прелесть награды. И сигнал бедствия обществу первой подала газета «МК». В одном из своих номеров, кажется, за
2000-тысячный год, анонсирует: -«50% золотых медалей у московских выпускников липовые». Оставшиеся проценты оценила уже сегодняшняя администрация США, высказав тревогу прямо:  «Образование в России деградирует». Другими словами, конвертировать сильно никудышнее образование останется  только русскому рублю. Но бог с ним, с этим долларом. В другом прямо караул – моль фундамент вконец изъела. А наша химическая промышленность перестала выпускать препарат под аббревиатурой ДДТ. Больше известный под названием «Дуст». Указаниям тогдашнего премьера она следовала:  «Нам такой порошок проще купить, а не производить». Похоже, тот премьер успел получить образование известным способом. А как ещё можно было усомниться в трудах Адама Смита, доказавших, что занятость рабочих рук есть благо  государству.
Но больше всего из печального помнится, как и каким образом  школа научилась скрывать то, что она производит. Прятать то, из чего складывается фундаментальные устои государства. Словом, конечный продукт своего труда. Ибо перестали и давно классные руководители давать письменные характеристики своим выпускникам. Потому лгунишки с меленькими воришками, отчаянные лодыри с прогульщиками, запросто и смело подают документы, например, в юридические колледжи. Выходит, что самый ненужный камушек идёт в фундаментный материал. Прилепится там, обживётся. Потом возьмет да изымет из уголовного кодекса хвостик статьи, карающей воровство, «с конфискацией имущества».  Ходят слухи, что колледжи своего профиля собирается открывать и наша Государственная Дума. А что тут такого нереального? Ведь давным-давно на нашем Центральном телевидении успешно функционируют курсы по подготовке дикторов. Их конечный продукт уже на всю страну вещает. Вместо слова «КОГДА» говорят  «КОДА». Следует говорить «ТОЛЬКО», мы слышим «ТОКА». Существует наречие «ТОГДА» - там  «ТОДА». Похоже, свет в окошке у них  «СКОКА?».
– Семьдесят третья пятёрка – пошла! – продолжала принимать зона этап.
– Три сотни, шесть десятков, пять единиц передано.
– Триста шестьдесят пять принято.
Значения выкриков с обеих сторон ворот совпали. Ворота закрыли. Помощник Смыков
поспешил к калитке, чтобы снять с неё висячий замок.       
Капитан, за ним и Гришин спустились с крыльца гостиницы. И, как раньше, в явное нарушение инструкции, заключённый очутился за спиной гражданина начальника.
– Догоняй, – приказал тот…

 

 



****
Столько всего навалилось сразу за последние дни, начиная с письма из этих мест, что
Милена Вадимовна почувствовала приближение чего-то тревожного, сильно похожего на катастрофу. К тому же прибавилась неожиданная проверка режима зоны. Знала, что к ней она не имеет совершенно никакого отношения. Но вот, поди ж ты,  прицепилась и она. Только неясно пока, с какой стороны. Но ведь прицепилась же. Хотя бы совсем куда-то исчезнувшим капитаном. Пообещав всё устроить быстро, теперь стал общаться почему-то исключительно через дневального. Оставалось долго и, кажется, попусту торчать у окна, забранного мелкой решеткой.
Сейчас за стеклом кусок пространства ритмично заполнялся движением тёмных фигур. Накапливаясь до краёв в ширину, спроецированной оконной рамой, фигуры пока  давали возможность угадывать себя, и Милена Вадимовна попыталась представить там Гришина, выбранного на медаль, кружившего её и влюблённого в неё тогда. Эта последовательность  памяти и подвела; фигуры скоро  слились и застыли перед глазами тёмным пятном. 
– Неужели всё это и есть один Гришин?! – попятилась она в глубь комнаты. – Нет, уж лучше читать, пока не сошла с ума тут.  
«…Господа, которые потрудились скоро отправить по губерниям твёрдые внушения школам, извольте проходить сразу в Тронную залу. Государыня уж ожидает там, –  объявил собравшимся перед дверями сенаторам Захар.
Пока рассаживались за овальный стол, покрытый толстым бархатом красного цвета, лакеи успели зажечь в шандалах по стенам свечи. Потом подали и чай. Императрице, как всегда, её обожаемую болтушку – чёрносмородинное варенье, разведённое холодной водой.  
– Гаврила Романович, раздайте, – попросила Екатерина.
С подчёркнутым почитанием вельмож секретарь Ея Величества Державин стал обносить сенаторов конвертами. И каждому барину непременно улыбался он.
– Попрошу по прочтению не горячиться, – заметила государыня, поднимаясь от стола. – Я ещё велю не обсуждать, а всего токмо уразуметь, об чем речь и об чём там спрашивают.
Поднялся, направившись следом за «своей царицей», и граф Орлов. Но строгий взгляд 
вернул его назад, к рабочему месту.
– И не жалейте свечей, господа, –  улыбнулась на прощание их матушка. – Казна наша обязательно сдюжит. Дело-то общее! 
Будто какими канатами подтащили Орлова к столу. Кивнул на конверты в руках вельмож.
– Ну, и что там припасла вам матушка? Поди, опять велит заниматься великими делами… Намедни спрашивала, что стану делать, коли отберёт крепостное право у дворян. Вот напасть-то… Романыч, скажи – отчего так немцы почитают слово «великий». Трясутся над ним, как над комком золота. 
– Не могу-с знать, Ваша светлость, – изогнулся Державин. – Хотя объяснить, если угодно будет Вашей светлости…
– Один, ну прямо, помирал по нему, – не слушал Орлов секретаря. – И взаправду помер в Ропше. Нынче другой немец велит помнить об нём на каждом шагу… Великое делают,
господа, а не болтают о великом! Кто смеет возразить? 
– Милостивый государь, перестаньте Ваньку валять, – осадил фаворита Никита Панин. –Иль напомнить, как батюшку Вашего в казармах драли за этакое?
–Делом бы лучше занялись, Григорий Григорьевич, – протянул конверт Безбородко. Но вместо этого Орлов схватил предназначенный конверт и демонстративно зашвырнул его в самый дальний угол залы. Вызывающе громкими шагами покинул сенаторов. Между собой переглянулись екатерининские вельможи и принялись за работу.   «В ЧЁМ СОСТОИТ СОБСТВЕННОСТЬ НАШЕЙ ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ШКОЛЫ:  В ЕЁ 
ЛИ ЧАДАХ, КОТОРЫХ ОНА ОБУЧАЕТ?  И ТОГДА ЧЕМ ДРУГОЕ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО УКОРОТИТЬ МОЖНО БУДЕТ И КАК?».

Вопросы из конверта перекликались с тем, которым государыня спрашивала Орлова, мол, что он станет делать, когда отберёт… Не растаяли они и в снежной пыли из-под копыт
сумасшедших  фельдъегерских троек, умчавшихся во все концы России с высочайшим повелением.. Однако желание уразуметь в них нужное государыне сейчас отсутствовало. Возможно, и из-за выходки горячего Орлова. Затянувшееся растерянное молчание за столом позволило Державину подать-таки свой голос.
– Коли будет мне дозволено, я бы… Не знаю, сочтёте ли удобным для себя выслушать мнение… Мне видится на это сказать, господа…
– Ты об чём это?  Говори, – разрешил обер-прокурор Волконский.
– Любопытствовал и я, простите уж, над прожектом Ея Величества, приоткрывшейся Их сиятельству. Спрашивал себя вот таким образом: потребна ли канарейке, забавляющей меня, вольность или потребна ей клетка? И потребна ли стерегущей мой дом собаке цепь? Канарейке, видит Бог, лучше без клетки, а собаке без цепи. Но одна ведь улетит, а другая станет грызть людей. Я вот и осмеливаюсь сказать, что…
– Что? – очнувшись от дремоты, громыхнул кулаком Панин. – Да ты, братец, гляжу с виду только ягнёнок. Знай и запомни, душа мерзкая… Исстари на Руси, чтоб хорошенько проучить отъявленного прохвоста или последнего негодяя, его прилюдно обзывали собакою. Царь Алексей Михайлович, прознавши, что разбойника Стеньку словили, воскликнул:  «Вот и попалась бешеная собака!». Но в ту минуту самодержец натуральное вдохновение имел – Россия от кровопийцы избавилась. У тебя с чего такое? Отвечай и пошел вон сейчас же! Нехристь!
– Великодушно простите, господа. Попробовал лишь нарисовать картину свободы, об которой давеча и Их сиятельство упомянуть изволили…    
А уже поутру сытая пушистыми снегами зима лежала на пути длинного поезда Екатерины из Первопрестольной в Петербург. Путь долгий. И чего больше в дороге было по душе императрице, так это бытовые удобства: карета-возок устлана и завешена собольими покрывалами, напротив рабочего стола устроен путешествующий камелёк, поодаль за ним выгороженный медвежьими шкурами нужник.                                                         
Тепло в карете-возке, уютно. Соболью шубку скоро снять пришлось. Из сундучка перо с 
бумагой достала. Зимняя дорога ещё она мягкая. Легко может трудиться и перо. Однако передумала; подбросила чуть прожорливому камину, откинулась на пушнину да и будто бы как задремала государыня…
«А голос собственного разума? Вот кабы народ его слушал, то и в государях не было бы надобности. Самодержавие что есть? Кроме жалоб разве ещё одна… С кем же мы теперь имеем дело? Под первым номером, пожалуй, будет простолюдин безразличный к себе. Далее пойдут пииты, уподобляющие людей собакам да выспрашивающие губернаторские места. За ними стоят умники, вяло  занимающиеся в ложах интеллектуальной гимнастикой, через неё ищущие справедливого и равного устройства в жизни… Оттого-то всё такое и происходит теперь, что сызмальства не было им должного воспитания. Нынче
сильно заметно, как опережает его одно сплошное тщеславие – непременно надо быть 
умнее других. И натворит умник без должного воспитания такого, что хоть снова астраханской белугой реви. Но и на это согласна, лишь бы услышали…»
В каретном оконце привидение показалось. Вздрогнула даже… Но нет, это всего только занесённый снежной пылью из-под копыт шестерика, скачущий подле Орлов. Отвлёк -  и улетели мысли. Отвернулась от оконца, не желая встречаться и взглядом, не говоря уж о том, чтобы дозволить в карету. Но отвлёк, бестия. Екатерина выпрямилась, взяла перо.
«Григорий Григорьевич! Уж с известного дня будет целых четыре года, как не хочешь
ни противиться, ни ступать нужной дорогой. Всего лишь смотришь, как время уходит. Что ж, смотри и далее так. Отовсюду, кроме обеих столиц наших. Так велю строго».
Коротенькую записочку кинула в сундучок. Хотела приняться за другое, но за окном Орлова сменил офицер охраны поезда.
– Ваше Величество, подъезжаем. Бологое.                                                                           
На расчищенной от снега площадке напротив деревянного дома с колоннами, карету-возок плавно остановили. Спрыгнувший с запяток лакей отворил дверь.
– Старшина волости Сорокоумов, – прогремел встречающий хлебом-солью. – Милости  просим, государыня, в дом, отдохнуть с дороги. Самовар с пирогами дожидаются…
– Старшина, дорога зимняя не столь утомительна. Да покройте же скорее свои головы. На дворе-то как люто, – попросила Екатерина Сорокоумова и толпившихся позади него мужиков, оставаясь сама в шубе нараспашку. – Бологое… Бологое… От того ли ему идёт прозвание, что балагуры в нём живут? 
– Да как вам сказать… Русский человек, коли есть какой запасец, любит поговорить.
– Запасец чего? – полюбопытствовала государыня.
– Радости или печали. Ему всё одно, Ваше  Величество.
– Сколько вы в службе тут, Афанасий Силыч?..
Камердинер Захар знал, если матушка начинает расспрашивать какого хозяина, что называется, с порога, то никакому отдыху в хозяйском дому не бывать. И велел тут же распорядиться о спешной перемене лошадей.
– Шестнадцатый год как мы тут. Батюшка урядником служил. Мне это место досталось.
– В лето я опять в Москву стану собираться. Как такая кавалькада промчит мимо, чаю, все домашние ваши от пыли задохнуться? 
Старшина был из наместников сообразительных и за словом в карман никогда не лез.
– Кумекаю, не случится такого. Тут дорога, Ваше Величество, сплошь досками устлана. Да и дожди у нас часты. Откуда ей взяться, пыли-то?
– За такое время, что в службе, Афанасий Силыч, целая роща под вашими окнами могла бы вымахать, – глядела Екатерина по сторонам. – А по примеру вашему и возле других домов ни кустика. Нет, Вы уж, пожалуйста, не прячьте глаза.                   
– Справные у тебя бабы, старшина, – объявился вдруг посреди беседующих Орлов. И также бесцеремонно продолжил:  – Мужики тоже ничего. Хозяйственные.                     
– Не обижайтесь, милый старшина, – попросила, улыбаясь, государыня. – А в дом  такой я непременно зайду… Когда он станет утопать в саду. Позовёте?
Продолжая во всё лицо улыбаться, она помахала обеими руками бологочанам и юркнула к себе в тепло. Любила матушка иногда поребячиться….
Переменённая упряжка, в шестерик цугом, натянула постромки. Бологое оставалось сзади,
надо полагать, обиженное императрицей; мужики молча переглядывались и удивлялись.
– Эх, растуды твою туды! – сорвал с головы шапку Сорокоумов и ударил ею о землю, провожая августейший поезд. – Простишь ли, матушка-государыня, русского дурака? Но хоть когда-нибудь… Громко, в сердцах чертыхался Сорокоумов. Но услышать его было невозможно. Ещё громче гикали царские кучера и форейторы.
Озябшие и раскрасневшиеся руки Екатерина сунула прямо в огонь. Упрятала в меха и лицо. Сильная дрожь, минутная, с улицы, скоро прошла. Но, не снимая шубы, сидела  подле камелька долго. Снова задумалась о самодержавии своём.
«Лес под боком, вот и дома все деревянные. Хотя присутствие давно можно было и каменным поставить. Глина под ногами, а завода кирпичного и тут не заметила. Указа, пожара иль грома небесного этот Сорокоумов ждёт?! Прости, мне, Господи…» 
За оконцем стемнело. Жарче бы пуститься в пляску огню в камельке, да вот ольховые
поленья – царские дрова – горят всегда ровно и медленно. Бездымно и дотла. Остановилась  на головёшке, обёрнутой сизоватым жаром, и стала смотреть не моргая, в одну точку. А в молочной от мороза ночи легко катил санный поезд, ни на шаг не отпуская от себя, возле держал, самую заливистую и чистую песнь валдайских колокольцев…»  
****                             
Дневальный любезно поставил возле её ног просушенные туфли. И так же услужливо попросил разрешения, чтобы помочь упаковать хозяйственную сумку.
Возражала она молчаливой растерянностью, ибо любезный дневальный продолжал свою помощь сопровождать объяснениями.   
– Строгая проверка. Работу свою, представляете, начала с журнала заселения гостиницы. Конечно, товарищ подполковник, узнавши, что в ней есть постояльцы вне графика, очень распекал капитана. Не знаю, но грозил увольнением. Так что, пожалуйста, быстрее надо. Может быть, проверка и не заметит Вас… 
– Простите уж… Но мне любопытно было бы узнать…
– Что? – поспешно перебил дневальный, заново перестилающий постель.
– Ничего…Вы всего лишь шаги за сценой… 
Догадка, что её спешно выпроваживают, сменилась гневом на здешние порядки. Трудно
было себя сдерживать ещё и потому, что она ничего не сможет объяснить по приезде  перед домашними. Посчитают какой-то ненормальной. А по-другому как ещё?
Сидя в легковушке, мчащейся к московскому поезду, она почувствовала, как у неё созрело вполне естественное желание изо всей мочи пожаловаться на безобразие, творящееся в зоне строгого режима. Адрес, в чьём подчинении находится УИН п/я 02-20, имеется. Затруднительно лишь будет определить того, кто должен понести наказание. Вопрос надолго застрял в голове. До самой станции не отпускал ни на минуту. Пока не вручили там билет в СВ. В таком вагоне  ездить ещё не доводилось. Здесь же, узнав, что до самой Москвы она будет в купе совсем одна, вопрос отдалился. Потом и вовсе пропал, когда ощутила, что купейный диван ну точь-в-точь, как новый домашний матрац. На нём скоро и вернулась к страничке из  «Храни, Господи, любовь нашу», по-житейски рассказавшую о зимнем поезде государыни российской, так скоро умчавшемся из Бологого.
Страницы с жалобами по три деньги за фунт, с сообщением о беседе императрицы в кремлёвском дворце с настойчивым просветителем и ещё те, которые нарисовали манеру допроса  Радищева, составили большую часть из предложенного ей Игорем Павловичем в дорогу. Но никакой яркой, ударной мысли, на которую можно было опереться твердо и очень верно в  работе над вступительной частью диссертации, теперь она не увидела.
– Неужели что-нибудь пропустила? Не заметила главного? – стала перебирать страницы трясущимися руками Милена Вадимовна. Но скоро твёрдо убедилась, к своему большому сожалению, что ничего пропущено не было. Продолжая по диагонали просматривать прочитанное за два дня, вдруг горько усмехнулась. Шлёпнула себя ладошкой по лбу, ну по самому очевидному, по написанному между строк; безусловно, она очень даже согласна с  всегдашней нуждой своего народа: если не в деспотах, то в няньках непременно, если не в голых кромешниках, то обязательно уж в смутьянах. А сегодня ещё и в курских соловьях. Без всего этого, «без барина», похоже, он жизни другой для себя не желал. 
– Разве народ, называющий себя великим, нуждается в таком? – повернулась она к окну, за которым проносилась какая-то размытая стена. Оттуда ответа не было. И тогда стала ещё больше распалять себя. – Разве великий позволит оскорблять и унижать себя невыплатой зарплаты?.. Разве великому под силу родить новую социальную группу людей с официальным названием «бомжи»?.. Разве великий нанимает в парламент чохом певцов, спортсменов, актёров?.. Разве великий позволит легально командовать производством и сферой обслуживания уголовникам?.. Разве великий допустит, чтоб краснобай рассуждал с экрана телевизора о килограммах школьного ранца как о проблеме физического здоровья и здорового образования?.. Разве великий может только взирать, как побеждает смерть его рождаемость?.. Разве великий не может сам себя прокормить, нахваливая чайную пыль в пакетиках да в прикуску с «дошираком»?..
– Стоп! – приказала себе Милена Вадимовна, изо всех сил стараясь сфокусировать взгляд хоть на чём-то, пролетающем за окном.     
– Разве?.. Разве?.. Разве?.. – чётко спрашивали под купейном диваном уже колёса. Долго этим занимались, но выстучали-таки.
– История и такому знает пример, – отвечала она, похоже, колёсам. – Был великий Рим, и были его свободные граждане. Но, не пожелав обихаживать сами себя, сгинули. – Ой, ну это же, – вздрогнула Милена Вадимовна, отпрянув от окна, – прямо как у нас. Чтоб свои улицы содержать в порядке, нанимаем пришлых аж вон откуда.
–  «Они нам вроде памперсов: отучают делать приборку за собой. Спрятали честь нашу, достоинство. На их место к нам пришло подражание. А подражатели, известно, не имеют 
своего лица. Значит, не имеют и будущего», – вспомнила она реакцию мужа на очевидное
расползание Кавказа и Средней Азии по щелям их Отечества. 
Рассуждения, подкреплённые фактом почти государственных похорон в Москве вора «в
законе», заставили наконец-то посмотреть и на себя. Зажмурилась, закрыла лицо ладонями и, выдавливая из себя, прошептала:
– Они же так могут остаться без будущего!!!
Упала на диван вниз лицом с единственным желанием не видеть лица ребят из последнего выпуска; все двадцать шесть человек поступили в институты и академии. Но и все, правда, на платные отделения, появившиеся, кажется, с одной единственной целью – совершать два раза в год опустошительные набеги на родительские кошельки.  Сведения о поступивших в ВУЗы,  как и полагалось, она подала тогда в учебную часть. Там жарко и
искренне  поздравили, пожелав не снижать показателей успехов и в новом учебном году.
Однако дома Милена Вадимовна захотела вернуться к «своим успехам» и спросила мужа:
– С этим безобразием когда-нибудь можно покончить?
– Конечно, нет! – был категоричен Игорь Павлович, продолжая следить за ходом хоккейного поединка по телевизору. – Помнишь, ты просила меня, кажется за Машу Воробьёву. Я поставил ей тройки. Потом ты подходила к химичке и учителю по МХК, чтоб Максиму Долбышеву поставили…    
– Но они ведь необучаемые. Ты же хорошо об этом знаешь… И выключи, пожалуйста, свой хоккей. Прошу, выключи… Я говорю о проблеме в государстве! Ведь это тебя беспокоит, если настойчиво не советуешь браться за диссертацию. Будто я нацелилась на что-то противоправное.
Со вдохом сожаления Игорь Павлович погасил хоккейную трансляцию. Прошел на кухню. И оттуда послышались характерные звуки приготовления чая.
– Скажи, у тебя нет такого ощущения, что нашу школу… Я имею в виду всю российскую  систему образования. Её кто-то выбил из колеи. Она сошла со своей орбиты. Кто на этот  счёт побеспокоился сильно? Не знаешь?                                                  

В длинной паузе из кухни послышался резкий свист кипящего чайника. Следом мягкие звуки падающей струйки кипятка на взбухшую чёрную горку чаинок.
– Ты сама как считаешь? Попробуй сформулировать, – попросили из кухни.
– Я боюсь отвечать на эти вопросы, – продолжала говорить в кухню Милена Вадимовна. – В противном случае должна буду произнести слово «власть».  
– Сучья! – почти влетел в комнату с заварным чайником в руках муж. – Сучья власть! – он уточнился прилагательным. – Подержи, – сунул  чайник  жене, чтобы отойти к порогу.  
И там, чего-то испугавшись, почти шепотом  закончил: – Это особый сорт власти. При ней у человека одна печаль-забота в жизни – на счёт своего пойла и стойла... 
– Ну, знаешь… От этого, прости, но начинает попахивать. 
– Можешь уточнить –  чем? 
– Извини, но обыкновенным хамством. Прости, пожалуйста.
– И опять неправа. Пойми, требования души не бывают хамскими. Ты вспомни, хотя бы последний наш субботник…    
В том общегородском осеннем субботнике по обыкновению приняла участие и их школа. Но ровно за месяц до даты субботника в «МК» появилась большая публикация о чиновниках префектуры, присвоивших денежки, выделенные для поощрения учащихся школ их округа. Но, как водится, очень скоро пары негодования потихонечку были выпущены, и стиль осуществления власти стал забываться не только коллегами-учителями. И тут в адрес школы подоспела телефонограмма из той самой префектуры: «Дорогие товарищи, убедительно просим вас оказать в ближайшую субботу силами ваших учащихся помощь по уборке нашей территории. Заранее благодарим!». Для ответственного фронта работы администрация выбрала 11 класс «А»  во главе с классным руководителем, «отличником народного образования» Галиной Сергеевной Макановой.
– Дружно работаете. Молодцы! – не переставала нахваливать администрация всех сгребающих, сначала в кучи на школьной территории, а затем и в чёрные мешки, останки прошедшего лета.  
Домой возвращались вместе. Взбодрённые эмоциями, которыми дышал весь школьный субботник. Потому они и пошли дворами, так было дальше и дольше. Остановились перед чугунным забором из чёрных пик, огораживающий территорию префектуры. За ним рассмотрели своих ребят из 11-го «А». Они столпились перед ступеньками здания. С них кто-то поставленным голосом вещал: – «Огромное вам спасибо, ребята. Я уверен, что мы обязательно изыщем средства, чтобы отметить ваш труд».  После этих слов восторженные возгласы заполнили высокое пространство московского двора.
– Найдут, чтоб украсть, – подумал Игорь Павлович. Но вслух всё ж добавил, удаляясь от забора: – Отечество бесстыдства продолжаем строить… 
Теперь, под купейным диваном, колёсные пары принялись почти по-человечьи строго  выговаривать: «сучья», «сучья», «сучья»… Истинного, то есть жизненного значения слова «сука» она никогда не знала. Не выручил тогда и словарь Даля, толкующий его лишь как «собачья самка, падшая женщина». С деликатным вопросом помог всё тот же заведующий газетным фондом. По его совету внимательно познакомилась с «Колымскими рассказами» Шаламова. Долго потом не могла принять чистой и вопиющей правды; – власть в России практически во все времена, при различных режимах только и делала, что пользовала свой народ в разных его положениях и при любых ситуациях. Пока об этом же не прочитала  в отчётных документах Х1У партконференции ВКП /б/, на которой Сталин поучал своих 
соратников: – «Чем больше русского мужика мы будем жать, дорогие товарищи, тем больше мы выжмем из него для государства рабочих и крестьян»…
– Сучья!.. Сучья!.. Сучья! – врывалось в купе из-под вагона.
– Она!.. Она!.. Она! – коротко отзывались рельсы на стыках.
Диалог железной дороги и колес застучал в висках, вспучив на них бугорками кожу. Даже  крепкие тиски  ладоней не приносили облегчения. И как во спасение она нажала  сочно-
красную кнопку «вызов проводника».   Кнопка загорелась ещё ярче.
– Мне стакан чая. Без сахара и покрепче, пожалуйста. Если можно, поскорее. А то я эту кнопку жму уже минут десять.
– Не поняла – чего? – переспросила молоденькая проводница, как переспрашиваем  всегда мы механически, услышав речь не на родном языке. – Что с тобой, тётя? Ночь за окном.
– Вас чему-нибудь…
– Этому самому…
Дверь с треском вошла в свободную часть дверной коробки, желая будто замуровать купе.
Надо сказать, получилось; только так и надо поступать с капризными пассажирами.   Тотчас же, позабыв о головной боли, Милена Вадимовна в позе бедного родственника присела на диван. Перед глазами снова поплыли лица из последнего её выпуска – радостные и улыбающиеся. Она оттолкнула их от себя, обозвав «наглыми безумцами». Их сменила фигура крепыша Радищева, требующего избавить его от духоты в каземате. Потом сразу возникла сама императрица, читающая собственную сентенцию Захару для передачи по губерниям слово в слово: – «Самая обычная школа во все времена была, есть и останется тем единственным производителем и поставщиком фундаментных устоев, на коих покоится здание с названием «государство российское».
– Всё просто до смешного, – вдруг неестественно захохотала Милена Вадимовна. С каждой секундой хохот раздавался всё громче. По мере того, как приходило простое и ясное  понимание, что заказ школе на производство и поставку фундамента д?лжно делать не от имени власти, коли уж сучья она, а всего лишь от потребности Отечества.
Вдруг под вагоном послышалось резкое шипение, перекрывшее и хохот, и диалог
железной дороги с вагонными колёсами. Скорость поезда стала быстро падать.
– Начинать надо с дальнего! – выкрикнула Милена Вадимовна и стала собирать вещи.
– Станция Дальняя, – оповещала, проходя по вагону, проводница.   
– Дальняя, она ведь начальная? – услышала проводница за спиной. Обернувшись лениво,   узнала пассажира, пьющего по ночам крепкий чай, и не стала отвечать, а оповестила.
– Стоянка поезда минута.           
– Спасибо, я успею. Это моя станция…
Проводница видела, как запомнившийся ей пассажир, не дожидаясь, пока поезд совсем остановится, спрыгнул на дощатый настил платформы. И уверенно направился не в сторону станционных огней, вперед по ходу поезда, а в противоположную. Туда, где ночь не была потревожена ничем.
– Точно какая-то психопатка, – закрыла за этим пассажиром дверь проводница. – Такие и норовят прихватить с собой что-нибудь из казённого. Бывает, что и своё оставляют. Да  что они оставляют? Чаще всего, целое купе мусора.
На этот раз в оставленном купе всё казённое было налицо: салфетки, пара полотенец, ваза с пластиковыми цветочками, мельхиоровый подстаканник, занавеска на окне…
– Ну, так и есть! –  углядела проводница рассыпанные по дивану листы машинописного текста. – Не могут, чтоб не насвинячить. И что за люди, а? 
Обратная сторона плотных листов могла сгодиться в хозяйстве. Скажем, уж в которую поездку начальник поезда не выделяет туалетную бумагу подруге в соседнем вагоне.
– А что – дело! – решила проводница. Но прежде чем определить им соответствующее
место, пожелала ознакомиться с текстом.  
****
«Из Первопрестольной, от коронации, императрицу встречал весь Петербург. Самыми сердечными поклонами, фейерверками и музыкой. Кружились для горожан карусели. На качелях и снежных горках бушевала ребятня. И конечно, ни одной минуты спокойно не держались на петлях двери кабаков и трактиров.
Радость от встречи выказывала и сама государыня: освободила каретное оконце от 
занавесок, собственноручно опустила стекло. Но останавливаться возле толп подданных  своих  экипажу знать не давала. Спешила свидеться и поговорить с весьма важным для себя  лицом. Ещё третьего дня доставили в Москву сообщение о том, что в Петербург прибыл очередной кандидат в воспитатели любимого внука. На этот раз это был швейцарец Лагарп. Много читала о нём слов достойных в переписке с Кобенцелем, Гриммом и Дидро.
Теперь вот надо будет принимать этого месье. И трижды… Она давно взяла себе за правило; с человеком, на которого Россия имеет виды, беседовать непременно трижды.  
Не меньше. Здорово научена в первый же год своего самодержавия близким человеком.
Ибо на первой беседе он показывал, тщась быть умным, одну глупость. Вторая проходила под тяжестью его смущения. И только в третий раз он приоткрыл своё истинное лицо.
Переодеться после дороги помогала калмычка Настя – девка смурная и нерасторопная. Государыне давно предлагали удалить её от себя. На это Ея Величество отвечала так:
– Вы возьмёте такую в свой дом?.. То-то же. Пусть уж тут живёт.
Калмычка подала платье «молдаван» просторного кроя. Приняла назад кольцо с правого мизинца. Позабыв к «молдавану» голубую ленту, направилась было к дверям.     
– Голубушка, он хоть невелика птица, да и её надобно в хозяйстве держать, – остановила
служанку Екатерина. После ленты распорядилась проводить швейцарца в свой новый рабочий кабинет, устроенный между стеллажами с жалобами из Вологодской губернии.
Кривоногий Лагарп, она заметила это от самых дверей, – изъян природы подчёркивали
белые чулки, обтягивающие сильные икры, – был сразу же усажен за стол, на котором оставалась лежать записка императрицы относительно того, что есть школа вообще.
– Месье, прошу прочесть. По-русски накорябала, – указала взглядом Екатерина на свою записку. – По прочтению добавьте недостающее в ней. 
Швейцарец низко опустил горбатый острый нос к строчкам из русских слов. Его тонкие губы зашевелились, часто спотыкаясь, как от усталости. Наконец он осилил предложенное. Поднял глаза на стеллажи жалоб. Встряхнул тяжелые букли на голове и вернулся опять к  чтению. Императрице, наблюдавшей гостя, его манера чтения зримо напоминала хищную птицу, терзающую добычу по праву сильного.  
– Поразительная  простота и ясность. Простотой мысли можно умиляться. Но и сожалеть, Ваше Величество, – неожиданно закончил кандидат в воспитатели.
– Интересно, об чём же?
– Что без меня вот тут, – постучал ногтем по бумаге Лагарп, – обошлись.
– Эк, куда вы, месье… Но я и лестью взяток не беру. Об аудиенции в другой раз Вас  скоро известят. На ней угощу кофием. Мой повар Прохор, когда его неделя, то…
– И сейчас бы не отказался, – перебил месье Ея Величество.
Эту дерзость императрица отнесла не к невоспитанности европейца, а к последствиям его самых тайных симпатий французской революции. Правда, об них Дидро не раз писал как о достоинствах воспитателя.                   
Захар принял из рук лакея поднос с чашками и кофейником. Притулив его на краешке
стеллажной полки, разлил по чашкам искусство Прохора – полфунта зёрен на пять чашек.
Только запахом крепкого кофе наслаждался швейцарец; медленно водил чашку кругами перед носом, шумно вдыхая им и удерживая в себе вкус втянутого аромата сколько было
можно. Так и не отпив ни глоточка, взял записку обеими руками.
– Ваше Величество, я полагаю – сие есть важный инструмент, пользоваться которым не должно власти.
– Что ещё за фортель? Простите… Хотела спросить – как Вас понимать, месье? 
– Я говорю, Ваше Величество, что законным владельцем инструмента может быть постоянное  лицо.
– Имя?
– Гражданское общество. Вот то, недостающее, и которым я дополнил бы резюме.
– Спасибо. И похвально. Похвально, но не для воспитателя. Месье Лагарпа мне рекомендовали как человека умного, основательно учёного. Но этим Вы и станете наперёд пичкать великого князя. Подобный стиль весьма опасный. Выходит, что и воспитателем Вы будете плохим. Одна вот беда, другие кандидаты ещё хуже…
Как в воду глядела тогда императрица; результат воспитания внука-ребёнка «по Лагарпу» в зрелого юношу самым трагическим образом отразился на судьбе будущего императора России».

ЭПИЛОГ
Москва, Главное Управление внутренних дел России.
На ваш запрос по факту исчезновения гражданки Тутубалиной М.В. из поезда № 23  Иркутск-Москва имею сообщить опросом проводника вагона №16 Орешкиной Л.П., показавшей следующее: действительно некая гражданка 35-40 лет действительно второпях покинула восьмое купе СВ №16 и сошла с поезда № 23 в 2 часа 33 минуты местного времени, что соответствовало 8-му октября с.г. При этом некая гражданка, опять же со слов проводника Орешкиной, два раза повторила: «Дальняя – как раз моя станция»… 
Дальнейшим расследованием исчезновения ещё установлено: той же ночью путевой
обходчик Железнин Ф.Ф. встретил на полотне железной дороги за километр с небольшим от Дальней женскую фигуру. Но и на сегодняшний день обходчик затрудняется назвать даже приблизительно её возраст, по причине темной ночи. Однако он всё-таки попробовал остеречь фигуру словами: «Гражданочка, я, конечно, извиняюсь, но станция в другой стороне. Вон, где светятся огоньки». На это обходчик, со слов самого же обходчика,  услышал:  «Ошибаетесь вы все! Дальняя там, где тьма наша. Туда мне»…
Москва. Главное Управление внутренних дел России. Повторная. 
Возможно, сегодняшняя утренняя сводка может прояснить вопрос. Из нашей районной психиатрической больницы сообщили, что к ним доставлена гражданка подходящего для вас возраста. На вопрос врача назвать себя, фамилию свою, гражданка отвечает одно и    тоже подолгу и скороговоркой: –  «Я – Марьиванна», «Я – Марьиванна». Шлите фотографию исчезнувшей гражданки.  Присылайте родственников для опознания.
Телеграмму подписал зам. Начальника линейного отдела милиции на жел/дор. Вост-Сиб.  
направления майор Подгонялов.