Глава 4. Умные образы в истории культуры (популярный очерк)

Умные образы в культуре… Песня! Драгоценные россыпи умных образов щедро разбросаны в волшебных «кладовых культуры». В этой главе мы, достаточно прихотливо и произвольно, отберём несколько умных образов, один к одному пред вашими очами  представим, и полюбуемся, и восхитимся… И убедимся, что умные образы не конъюнктурная выдумка. Они были, есть и будут украшением мысли, атрибутом её свободы, крыльями, дарующими полёт.

Особенно лестно, что первыми явственно и глубоко осознали размах и силу умных образов наши, русские философы – родные любомудры-словянофилы. Видимо, стремление к цельности, всеединству делает русско-российскую культуру особенно восприимчивой к умным образам, богатой на «узорчатые» символические метафоры, вечно готовой после короткого земного, рационального разбега, попав в поэтическую восходящую струю, воспарить в небо.

4.1. У истоков умного образа:  мифы, басни, притчи

Умные образы известны с незапамятных времён (Древний Египет, Древнее Вавилонское царство, Древняя  Индия, Древний Китай и, особенно, древняя Греция: Сократ, Платон). Жрецы и правители,  мудрецы и пророки прибегали к помощи «умных образов» для кодирования и трансляции некоторых теоретических знаний, разнообразных метафеноменальных и религиозных конструктов своей пастве, своим подданным. Судите сами,  научно-понятийных систем, научной терминологии (в современном сциентистском, позитивистском) смысле не существовало, зато необходимость зафиксировать и передать, внушить  нечто теоретическое наверняка возникала. Возникала, естественно, не только у верхушки, знати, но и у простого народа. Старики, чей авторитет в традиционном обществе непререкаем,  свекровь, учащая невестку уму-разуму, отец, знакомящий сына с заветами основателей рода.

Как ухватить, зафиксировать, сохранить проблески теоретического знания? Как уберечь теоретическое от распада, оно же такое хрупкое, неочевидное, нередко сопротивляющееся простому восприятию. Оно же парадоксальное.

Сохранить – одно. Сохранить – полдела. А как передать? Как объяснить теоретическое без научно-теоретических понятий?

На мой взгляд, единственный продуктивный алгоритм был найден культурой блестяще. Надо «приноровить», «приспособить» теоретическое к непосредственной жизни, непосредственному опыту людей, вписать теоретическое в круг явлений привычных, знакомых сызмальства. Надо перенести неочевидное на очевидное, распределить тяжесть  «заумного» на ряд доходчивых примеров из самой актуальной злободневности простолюдина. Нечто приземлённое, конкретное, повторяющееся по сто раз на дню, вдруг символом обернётся. И в символе том  вечность тебя окликнет. Один оклик, другой –  вот тебе и миф. Один миф,  другой – тут тебе и эпос.

Миф, иносказание, притча, аналогия, эпос, басня, сказка, рубаи, аллегория… Преобладание эмоции, поэзии, интуиции, прозрения… И всё же «скрытый смысл», одно слышим – другое в уме. И уже «изображение отвлечённой идеи (понятия) посредством образа». И ведь понимали «реципиенты с неспециализированным мышлением» отвлечённый,  теоретический посыл, сообщённый иносказательно. А иначе разве пользовались бы такой популярностью у самых непохожих народов в самые отдалённые эпохи, например, притчи?

Притчи религиозные.  На языке притчи говорят с нами Ветхий и Новый Завет, на языке притчи говорит Коран.

Притчи житейские. По определению Советского энциклопедического словаря – «универсальное явление в мировом фольклоре».

А ведь что такое притча? Это и есть «малый дидактико-аллегорический жанр, заключающий в себе моральное или религиозное поучение («премудрость») [Советский энциклопедический словарь, 1987, с. 1062]. «Образная форма, построение сюжета как житейских ситуаций и наблюдений, иносказательный характер – всё это способствовало популярности притч… делало их удобным средством распространения социальных и моральных… идей» [Атеистический словарь, 1986, с. 362–363].

Плечом к плечу, в одном ряду с притчей стоит басня – малый повествовательный жанр, «иносказательный, нравоучительный рассказ», через олицетворение, гиперболу, метафору передающий «мораль». Вспомните создателя, канонизатора басни  Эзопа (6 век до н.э.). «Легенды рисуют Эзопа юродивым народным мудрецом в обличии хромого раба, безвинно сброшенного со скалы» [Советский энциклопедический словарь, 1987, с. 1539]. Донести до людей истину, быть понятым и не выдать себя  врагам. Закамуфлировать, намекнуть, перехитрить, не подставляясь под удар тупой самодовольной силы. Эзоповы басни писаны «эзоповым языком», тайнописью, иносказанием, намеренно маскирующим мысль автора. «Обманных средств», ловушек, ложных целей, придуманных для отвода глаз в изобилии: аллегория, ирония, перифраз, псевдоним, соположение, контраст, эвфемизм.  Сюжеты эзоповых басен, эзопов язык – явление не локальное и региональное, а мировое, глобальное, эпохальное: Федр, Бабрий, индийская «Панчатантра» («Пятикнижие»), басни Ж. Лафонтена, Г.Э. Лессинга, И.А. Крылова, сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Очень важно, что даже неграмотные люди «от сохи» не только ПОНИМАЛИ, но и СОЗДАВАЛИ, ТВОРИЛИ притчи, басни, пользовались символизацией сокровенного, главного опыта своей жизни, запечатлевали уроки судьбы, итоги практики, раздумий, поражений и побед в художественных образах, символах. Очень важно, что притча и басня с самого начала имели ДИДАКТИЧЕСКУЮ, НАЗИДАТЕЛЬНУЮ направленность.

Моё следующее предположение, конечно, требует дополнительных культурологических изысканий, но мне кажется, что от притчи и басни до умного образа рукой подать, что притча – мать умного образа. Умный образ в мать, да со своим характером. В умном образе сильнее мужское начало: логическое, рациональное, подчиняющее эмоции разуму, воле. Если притча заключает в себе моральное или религиозное поучение, то умный образ заключает элементы теоретического знания о природе и обществе. Естественно, умный образ может отражать и идеологические явления, но всё-таки он больше теоретически отражает объективные связи объективного: вещного и социального мира. Умный образ больше образ гносеологический, гностический, когнитивный. Хотя и художественный элемент из песни, умного образа, не выкинешь.

Итак, от объяснений – к иллюстрациям,  историческим фактам и прецедентам. Устроим перекличку эпох, цивилизаций, культур. Пусть перед нашим умственным взором, возвышая дух, бодря разум, распаляя воображение… Пусть перед глазами, чеканя шаг, в безупречно ладно сидящей форме, с высоко поднятыми знамёнами смысла, под боевой марш логоса, фейерверк дерзновенных аллегорий пройдут строгими колонами понимающие и объяснительные образы, рождённые гением учёных, мудрецов, философов, поэтов.

4.2. Древний Китай. Конфуцианство

Древний Китай. Учитель Кун – Конфуций (551–479 до н.э.). «Наставник десяти тысяч поколений». «Книга перемен», «Книга песен», «Беседы и суждения». Пусть трудно, невозможно точно установить, какой из дошедших до нас источников и в какой своей части наиболее аутентичен для изучения наследия Кун-цзы, где Конфуций, где его предшественники, последователи, ученики. Я о другом…

Возникновение китайской письменности, «первоначально состоящей из пиктограмм, то есть рисунков отдельных предметов». Но как быть, если возникала необходимость передать отвлечённые понятия? С этой целью создавались комбинации пиктограмм, служивших иллюстрацией той или иной идеи, – так называемые идеограммы» [Малявин В.В., 2007, с. 56]. Может быть, идеограммы это и есть графически означенные умные образы?

Я о другом… «Бесконечная глубина каждого мгновенного впечатления». «Двухперспективность видения мира». Удивительная способность китайцев «постигать великое в малом». «Узоры неба и земли» как исток творчества. «Присутствие незримого второго плана, внутреннего подтекста, какого-то… иного». Как заметил один учёный муж древнего Китая, Конфуций «говорил о близком и очевидном, но в себе воплотил далёкое и глубокое» [Там же. С 41]. «Каждое слово Конфуция воистину символично и указывает… на сокровенное «тело жизни»… справедливо и обратное утверждение: внутренняя, интимная реальность… не может не изливаться в чисто внешние образы, в декорум бытия…» [Там же. С. 43].

Китайская культура и, что самое интересное, – педагогика буквально изобилуют, цветут шапками  объяснительных умных  образов.

Идеал «благородного мужа»: гуманность, нравственное самоусовершенствование, иерархия, традиции, ритуалы, этикет, достоинство, чувство долга, справедливость, верность, искренность – раскрывался через сонм умных и художественных образов.

«Добродетели благородного мужа – ветер, добродетели простолюдина – трава. Ветер непременно пригибает траву» («Лунь юй») [Цит. по: Философская энциклопедия, 1964, с. 56].

И в заключение остроумная метафора близкого ученика Конфуция Цзы-Гуна. «Мудрость человека можно уподобить стене. Моя стена не выше человеческого роста, и потому каждый без труда разглядит всё, что за ней находится. А мой учитель подобен стене в несколько саженей. Кто не сможет отыскать в ней ворота, никогда не узнает, какие прекрасные храмы и дворцы скрыты за ней» [Цит. по: Малявин В.В., 2007, с. 8].

4.3. Античная философия. Сократ. Платон

Древняя Греция. Античность. Сократ (469–399 до н.э.), Платон (427–327 до н.э.). Знаменитые сократические диалоги Платона. Один из главных методов философского дискурса –  «майевтика» (родовспоможение). «Каждая душа беременна истиной». Ребёнок при родах нуждается в помощи акушера, мысль человеческая нуждается в помощи «духовного повивального искусства» – майевтики. Цель майевтики сугубо педагогическая: «помочь отделить фантазии и лживость в молодых душах от вещей здоровых и реальных». Майевтика это и сомнение, и опровержение, и резкое изменение контекста, и индукция и дедукция, и сообщение новых фактов, приведение смелых, нетривиальных доводов. Майевтика это и спор, конфликт, агон – азартная, страстная борьба ценностных и познавательных перспектив. А ещё майевтика, почему-то этот факт остался в тени, это умный образ, метафора.

В своей  книге «Платон. Аристотель» выдающиеся отечественные учёные А.Ф. Лосев и А.А. Тахо-Годи пишут, что, философствуя, Сократ «просто «теоретизировал значение обобщающих слов языка», таких как «мудрость», «благо», «прекрасное», «свобода», «судьба», «надежда», «воспитание» и т.д. Как теоретизировал? Точнее, какой инструмент, способ использовал Сократ, чтобы передать обобщающим словам теоретический смысл? Прибегая к терминологии Л.С. Выготского, «психологическим орудием» теоретизации выступало образно-символическое изображение теоретического смысла обобщающих слов посредством метафор, умных образов, сравнений, переносов, гипербол. Практически  ни один сократический диалог не обходится без сравнений, помогающих обычному греку приблизиться к познанию «идеи вещи», «единого во многом», сущности.

Итальянские исследователи истории философии – Джованни Реале и Дарио Антисери говорят о «возвращении Платона к мифу». Возвращении на новой диалектической ступени. «Это миф, который в процессе сотворения выступает демифологизированным, а от соприкосновения с логосом сбрасывает свои сказочные элементы, удерживая при этом силу аллюзии, намёка, эвристической интуиции» [Дж. Реале, Д. Антисери, 1994, с. 100–101].  Миф реактивировался как средство познания и понимания. Гносеологический посыл мифа реабилитировался, миф рассматривался не только как «восторг чувств», «полёт фантазии», «выражение веры». «Функционал» мифа расширялся, осуществлялась  переакцентуация, перераспределение функций мифа в сторону логоса. Миф в исполнении Платона звучал «рационально-просветительски»,  не исчезая как миф, находил разъяснение в логосе, но и логос обретал завершение в мифе! Там, где разум достигал пределов, превозмочь границы в трансцендирующем усилии  был способен  миф.

За примерами дело не станет.

В диалоге «Федр» душа уподобляется «соединённой силе крылатой парной упряжки и возничего». Кони – две части души, одна рассудительная и совестливая, причастна добру, другая – наглая и завистливая – злу. Разум человеческий – похож на возничего. Ох, и трудна же его задача – держать коней в повиновении, узде, твёрдой рукою править колесницей жизни.

В диалоге «Федон» Сократ использует печальную метафору умирания. Познание – умирание. Философ, познавая мир, пылая платонической любовью к истине, негодует на тело – темницу души.  Абстрагироваться от плотских желаний, сбежать от «шума городского», «умереть» (смирить телесность) ради спокойного любования светом  истины.

В диалоге «Государство» Платон рисует идеальное государство как увеличенную копию человека и его души – психэ с её вожделеющей (элементарной), волевой и рациональной частями. По аналогии с этими составляющими город-государство должен состоять из трёх классов:

-  крестьян, ремесленников и купцов; их цель – удовлетворять нужду в материальных факторах, а добродетель – умеренность, дисциплина, способность к подчинению;

-  стражей, воинов; цель – охрана и защита города, добродетель – мужество. Стражи должны походить на собак хорошей породы, наделённых послушанием и отвагой. Долг стражей – бдительность, чуткость к внутренним и внешним грозам;

-  правителей; цель одноимённа, добродетель – мудрость. Правители – те, кто умеет любить свой город, познавать и созерцать Благо, а значит, вести сограждан по самым точным, звёздным ориентирам.

Политика «не грязное дело», не манипуляция невежественной толпой, а просвещенное правление, в коем мудрость, философия совпадают с властью, каждый знает своё место в иерархии-строю и находит счастье в точном и чётком исполнении долга.

Кульминацией диалога «Государство» является миф о пещере, превратившейся в символ платоновской метафизики, гносеологии и диалектики. Сократа и Платона считают «основателями европейского идеализма». И вот что знаменательно, их насквозь теоретическое, идеалистическое учение (оно ли не теоретический уровень постижения бытия?) воплощается отнюдь не в системе научно-теоретических понятий (такие системы появятся на свет спустя пару тысячелетий), а в мифе и символе.

Перескажу вольно, своими словами, миф о пещере.

Узники мрачной пещеры, связанные по рукам и ногам, со взором, обращённым вглубь подземелья. Робкий, неверный свет на стене пещеры. Давящий, гнетущий полумрак. У входа в пещеру – каменная стена с человеческий рост. Будто ширма в кукольном театре.

А там, на свободе, на волюшке, рукой подать… Кипит  жизнь, ходят люди по своим, неведомым пленникам делам, несут на плечах различные предметы: статуи из дерева, изображения богов…  За спиной свободных людей разложен огромный костёр. И над всей этой бурлящей муравьиной деятельностью…  Лучезарное, вечное, презирающее суету Ярило, высокое солнышко.

Лучи-стрелы солнца на излёте проникают в пещеру… Блики. Тени. Отдалённые голоса. Эхо. Театр теней.  Узники – зрители театра теней. Пленники подобны детям, родившимся и выросшим в тюрьме. Подобны животным, взращённым в вольере. Затворники поневоле… Не суждено им было оказаться по ту сторону пещеры, воочию увидеть красоту Божьего мира. Не с чем сравнить. Не с чем соотнести. Пещера, тени на стене, эхо – вот до каких пределов съёжилась шагреневая кожа их бытия. Пещера – их единственное пристанище. Разве может быть иначе, чем в пещере?  Об остальном узники  лишь тоскуют, смутно догадываются, грезят. Да и то лишь немногие. Остальные спят, довольствуются виртуалом – отголосками, да проекциями на сводах, принимая виртуал за реальность.

И вот случилось чудо, один из пленников отважился сбросить оковы. Оторвался от лицезрения стены – экрана.  Взглянул в другую сторону. Взглянул и обомлел, обнаружил чудовищную подмену. Потрясённый, понял, что настоящие предметы там, снаружи… А всё что почиталось подлинным – всего лишь тень. За первым потрясением – второе, главное… Вперёд! Лучи костра слепят глаза, привыкшие к темноте. Яростная вспышка. Свет! Слепота? Нет, ослепление прошло, отступило. Так вот она, настоящая жизнь. Так вот оно какое, солнце – причина всего сущего.   
Опираясь на образы пещеры и её узников, костра и солнца, теней и эха Платон раскрывает идеи об онтологической градации бытия, о чувственном и сверхчувственном; о ступенях познания: воображении, вере, чистом созерцании-умопостижении.

Солнце – идея Блага. Источник света, первопричина и первооснова, альфа и омега. Истинное бытие, бытие идеальное – на солярной, солнечной стороне. Каменная стена (может, смерть?) – демаркационная линия, граница, разделяющая два «враждебных лагеря», подлинное и неподлинное, истинное и мнимое, идеальное и материальное.  Пещера – мир текучего, переменчивого, относительного, мир хоры (бесформенной первоматерии), мир времени, телесный мир. Тело отвлекает от познания истины, подрезает крылья души, тяжёлыми веригами виснет, мешает совершить побег к абсолюту.

Теперь о ступенях познания в нашем грешном земном мире. Узник увидел тень, силится истолковать смысловое пятно, объяснить, что бы оно значило, фантазирует… Воображение. Более ясно зафиксированная тень определённого предмета – верование. Идея вещи – знание. Чистое созерцание, интуитивное умопостижение, прозрение – образ солнца. Предельное знание – созерцание божественной иерархии идей.

Жизнь в пещере – жизнь под знаком чувства, противостоящая жизни под знаком Духа. Тёмная, мистическая, хаотическая сторона души против светлой: разумной, волевой, произвольной. Подвиг восхождения от хаоса к порядку, от чувственного к интеллигибельному (постигаемому только умом). Без истерик.  Интеллектуальное мужество взглянуть в глаза необходимости. Борьба и освобождение от оков, чистый свет солнца – Блага.

Есть у мифа о пещере и изысканное политическое звучание. Прометей нёс огонь на землю. А платоновский герой может вернуться к товарищам по несчастью, принести им благую весть о Солнце. Увлечь мечтою, разбить оковы, вывести узников к свету, сделать рабов – свободными. Кому по плечу такой подвиг? Философу-политику, просвещённому светом истины правителю, не цепляющемуся за власть, не потакающему инстинктам толпы, а жертвенно и мужественно, как Данко, ведущему народ к нездешнему, надмирному, негасимому свету Истины.

Вот только услышат ли люди? Поймут? Оценят? Спустится наш герой в подземелье, зайдётся сердце, глаза затоскуют по свету… Начнёт свою речь… Так, поди не услышат, посмеются, разозлятся, проклянут, затравят, к смерти приговорят, как Сократа…

Так надо ли идти? Да! Ибо только исполненный долг, полный риска бой за достоинство людское, платоническая любовь к истине  придают смысл земному пути. Верный друг Санчо, седлай Росинанта!

Трудно подобрать более впечатляющую и убедительную иллюстрацию тезиса, высказанного нами раньше: умный образ, символическая метафора – развёртывание умного образа, символической метафоры позволяет ввести неискушённого человека в сферу теоретического знания, создаёт «зону ближайшего развития» для имеющихся у субъекта знаний и чувств. Причём строительство зоны ближайшего развития осуществляется в диалоге, на строительной площадке мастер-учитель окружён подмастерьями-учениками. Парадоксальность метафор порождает удивление. А удивление, как известно, мать философии. Метафора – стены прекрасного здания, соединяющие купол теоретического постижения мира с фундаментом – земными, обыденными, житейскими представлениями простых людей.

4.4. Западноевропейская философия (от Средневековья до марксизма)

Начало Средневековья. Ранняя схоластика. Один из «отцов церкви» Августин Блаженный (354–430). Доказательство бытия Бога.

Представьте, вы стоите лицом к стене. В стену вонзается стрела. Вы видите стрелу. Если есть стрела, значит, есть стрелок.

Мы имеем счастье лицезреть этот мир в его гармонии, красоте, благолепии.  Одно удивительным образом подходит к другому, всё так причудливо и тонко сочетается, всё так мудро устроено. Каждый цветок опыляет пчёлка, каждый поступок и даже каждая мысль будут вознаграждены по заслугам. Нет лакун и пропусков. Во всём дышит совершенство. Если есть стрела, значит, есть лучник. Разве творение, мир в его непостижимом очаровании, не является лучшим доказательством существования Творца, Бога?

Новое время. Родоначальник английского эмпиризма Френсис Бэкон (1561–1626). Главное произведение – «Новый органон» (1620). Гимн науке. Именно Бэкону принадлежит дерзкое, гордое, вдохновляющее, как знамя, – «знание – сила».

Философы, хватит болтать и ссориться! «Заменить философию слов философией дела». У философии собственная гордость, своя миссия, сверхзадача. Представим себе статую. У статуи есть четыре причины: материальная (из чего сделана); действующая (посредством каких действий произведена); формальная (какую идею вложил скульптор в своё произведение, какое содержание воплощает созданная им форма); и конечная (а смысл в чём, для чего всё… статуя, скульптор, его идея и найденная им форма). Область физики – выявление, изучение материальных и действующих причин. Другие науки пусть занимаются причинами формальными: обнаруживают за явлениями – сущность, идею. Место философии в ряду наук уникально, она призвана дать наукам метод познания природы, метод получения достоверного знания о природе. Проникновение в тайну конечной, предельной причины  всего сущего – дело не философов, не науки, не знания, но дело теологии, богословов, веры.

В «Новом органоне» Бэкон поэтично сравнивает познание с путешествием в незнакомый мир, с навигацией (как-никак эпоха великих географических открытий). «Познание – навигация». «Три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу». Верх безрассудства! Надо сначала тщательно изучить свойства и возможности корабля – разума и только затем прокладывать маршрут. Так что же  разум? Увы,  не даёт он чёткой картины бытия. Мешают коварные «призраки», «идолы». Идолы – врождённые и приобретённые – это «кривое зеркало». Это «линза», вставшая между человеком и миром, искажающая восприятие, рисующая реальность в неверном свете, вводящая нас в заблуждение, заставляющая ошибаться.  Идолы – человеческие предрассудки. Идолы – предубеждения, поражающие дух, порабощающие ум. Мы сжились с идолами и не замечаем их, прибывая в плену химер, «симулякров». Бэкон вывел четыре разновидности идолов и для каждой разновидности нашёл объяснительную метафору.

Идолы рода – общие заблуждения человеческого рода. Трактовки событий, удобные, выгодные для нас, кажутся нам убедительнее. Человек «свой порядок» переносит на «порядок вещей». Путает «субъективное» с «объективным».

Идолы пещеры – «всяк кулик своё болото хвалит». Привык человек со своей колокольни обо всём судить. А опыт-то ограничен. Маленький у нас опыт, живём в собственных крохотных мирках, в пещерах – суждения берёмся глобальные делать. Не мудрено ошибиться.

Идолы театра – «проникли в душу с помощью теорий, доктрин», исходящих от «великих и сильных», «признанных» вождей и мудрецов. «Земля стоит на трёх китах». Идолы театра проистекают из беспочвенной веры нашей в авторитеты. Человеку свойственно увлекаться регалиями, званиями, внешними эффектами. Казаться для нас зачастую важнее, чем быть. Мы верим в «имидж», верим тем, кто умеет создавать «видимость» знатока. Сейчас, по-моему, то, о чём писал Бэкон, называется «общество спектакля».

Наконец, идолы, которых больше всего боялся Френсис Бэкон, – идолы площади (рынка). Идолы, заключённые в слове. Идолы, произрастающие из трёх тривиальных фактов: люди – существа социальные; люди не могут жить вне общения; люди общаются посредством слов.

«Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и ограждать себя учёные люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают всё и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям» [Бэкон Ф., 1977–1978, с. 18–19]. Ещё древние римляне говорили: «Чей язык – того и власть». В учении Бэкона об идолах площади предвосхищаются идеи культурно-исторической психологии Л.С. Выготского.

Рене Декарт, Картезий (1596–1650) – великий французский философ и физик, математик, физиолог. «Мыслю, следовательно, существую». Декарт стоял у истоков аналитической геометрии, разработал аналитический способ выражения геометрических объектов и их отношений посредством уравнений алгебры. Нечто подобное Декарт осуществил и в философии. Его философское учение, картезианство, есть философствование не столько с помощью «чисто абстрактных рациональных постулатов», сколько посредством «понятных механических моделей с конкретным содержанием» (чем не алгебраические уравнения, использованные для выражения геометрических закономерностей?).  Объяснительные механистические модели – плод «долгих и трудных действий ума», «придающих воображению очевидность формы». Сегодня модели Декарта воспринимаются как вульгарные, редукционистские, упрощающие действительность. Но абстрагируемся от содержания. В контексте нашей проблемы важен сам принцип презентации взглядов.

По Декарту, животные и человеческое тело не что иное, как «автоматы», «самодвижущиеся машины», подобные «часам, составленным из колёс и пружин». Но человек – не животное, Бог дал человеку душу, и поэтому человек дуалистичен, он есть «связь бездушного и безжизненного телесного механизма с волящей и мыслящей душой».

Смысл и предмет философии Декарт также предпочёл выразить путём знаменитой аналогии: «…вся философия подобна дереву, корни которого – метафизика, ствол – физика, а ветви, исходящие от этого ствола, – все прочие науки, сводящиеся к трём главным: медицине, механике, этике. Последнюю я считаю высочайшей и совершеннейшей наукой, которая предполагает полное знание других наук и является последней ступенью к высшей мудрости. Подобно тому, как плоды собирают не с корней и не со ствола дерева, а только с концов его ветвей, так и особая полезность философии зависит от тех её частей, которые могут быть изучены только под конец» [Декарт Р., 1989, с. 309].

Весьма показательным представляется мне и следующее, можно сказать, педагогическое убеждение Декарта. «При изучении природы различных умов я замечал, что едва ли существуют настолько глупые и тупые люди, что они не способны ни усваивать хороших мнений, ни подниматься до высших знаний, если только направлять их по должному пути» [Там же. С. 308]. «Направлять по должному пути» можно, «если начала ясны» и «рассуждения, вытекающие из начал, очевидны». Ясные начала можно почувствовать, усмотреть непосредственно, интуитивно. «Как нужно пользоваться интуицией ума, мы узнаем хотя бы из сравнения её со зрением: ведь тот, кто хочет обозреть одним взором много предметов, не увидит отчётливо ни одного из них; и равным образом тот, кто имеет обыкновение в одном акте мышления обращать внимание сразу на многие предметы, обладает путанным умом. Однако те мастера, которые занимаются тонкой работой и привыкли со вниманием устремлять взор на отдельные точки, благодаря упражнению приобретают способность в совершенстве различать сколь угодно малые и тонкие вещи; точно так же те, кто никогда не разбрасывается мыслью сразу на различные предметы, а всегда всецело сосредотачивается на рассмотрении самых простых и лёгких вещей, становятся проницательными» [Там же. С. 106]. Вот к такой проницательности и следует добавлять дедукцию, рефлексию, здравый смысл. В результате получится картезианский метод рационалистического познания.

Заметьте, механистические модели Декарта, его отточенные метафоры используются для самого рационалистического познания и объяснения весьма отвлечённых абстракций.

Бенедикт (Барух) Спиноза (1632–1277), нидерландский философ, считающий себя учеником Декарта, и выдающийся английский мыслитель Томас Гоббс (1588–1679) – оба последовательные материалисты, положившие начало теории «естественных прав» и «общественного договора».

«Рыбы по природе определены к плаванию, более крупные из них – к пожиранию более мелких; следовательно, в качестве высшего закона выступает естественное право, предписывающее рыбам постоянно обитать в воде и более крупным особям питаться остальными» [Спиноза Б., 1935, с. 226].  Эта метафора экстраполировалась на общественное устройство и впоследствии развилась в целое направление – органическую социологию, рассматривающую общественные процессы на основе аналогии с биологическими.

Т. Гоббс в дополнение к биологической метафоре привлекает аналогию из области спорта. «Человеческая жизнь может быть сравниваема с состязанием в беге… единственная цель и единственная награда каждого из участников – оказаться впереди своих конкурентов» [Гоббс Т., 1926, с. 257]. От столь красноречивых метафор – к «договорной теории государства». Для фиксации и передачи своего суждения «Государство – есть результат общественного договора» Спиноза и Гоббс используют достаточно радикальные метафоры.

Человек стремится к благу. Благо – самосохранение, удовлетворение потребностей, получение удовольствий, наслаждение. Удовольствий на всех не хватает. Конкурирующие за ресурсы люди оказываются «естественными врагами». «Человек человеку – волк». Да что там волк, человек – хуже, поскольку «хитрее и коварнее по сравнению с остальными животными», и его, человека, «я должен наиболее бояться и наиболее остерегаться» [Спиноза Б., 1957, с. 294]. Естественное состояние человека – эгоизм, насилие и злоба, «соперничество, недоверие, жажда славы», «война всех против всех». Далее возникает ещё ряд метафор, в символической форме изображающих функции и предназначение государства. Государство то «Левиафан», непобедимое чудовище, описанное в Библии (Книга Иова, Гл. 40). То «смертный Бог», «которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и защитой». То «арбитр», которому, следуя инстинкту самосохранения, вступая в «общественный договор», граждане делегируют часть своих «естественных прав». То «ночной сторож», «умеряющий и сдерживающий страсти и необузданные порывы», следящий, чтобы люди не уничтожили друг друга [Гоббс Т., 1989–1991, т. 2, с. 132–133].

Отдельно и тоже метафорично Гоббс трактует структуру государства, сопоставляя «искусственное тело» – государство, с «естественным», человеческим телом. В общем, такой редукционизм (общество – копия человека) характерен для философии от Платона до русских философов серебряного века. Однако механицизм Гоббса в этом вопросе предельно, что называется, «грубый», «зримый». «Душа государства – верховная власть, его суставы – судебные и исполнительные органы, нервы – награды и наказания, память – советники, разум – справедливость и законы, здоровье – гражданский мир, болезнь – смута, смерть – гражданская война» [Гоббс Т., 1936,  с. 37–38].

Эпоха Просвещения. Мари Франсуа Аруэ (Вольтер) (1694–1778). По словам Ницше, Вольтер, «говоря языком прозы, слышал, как грек, обладал художественным сознанием грека, простотой и изяществом грека». Корпус художественных образов Вольтера поистине огромен. «Театр Вольтера» – «крупнейшего драматурга XVIII века» насчитывает более 50 пьес. Философична и обширна разножанровая поэзия Вольтера, величайшего французского поэта своего столетия. По моему мнению, популярность Вольтера не в последнюю очередь объяснялась способностью философа к сотворению точных и ярких метафор, обретающих силу и убедительность символа.

Возьмём «Метафизический трактат», в нём содержится интересная метафора о важнейшей операции мышления – анализе.  «Когда человек хочет проникнуть в суть вещей и познать их, он скоро оказывается в положении слепого, которого просят высказаться о сущности цвета. Однако доброжелательная природа вложила в руки слепого палку – анализ; с её помощью он может наощупь продвигаться вперёд в мире явлений, замечать их последовательность, удостоверяться в их порядке».

Тезис о существовании «высшего разумного существа, управляющего миром», Вольтер подкрепляет следующей метафорой (напоминающей доказательство бытия Бога у Августина Блаженного (о Боге-лучнике и мире-стреле). «Когда я вижу часы, стрелка которых указывает на время, я заключаю о разумном существе, которое устроило пружины этого механизма так, чтобы стрелка указывала время. Вот почему, когда я вижу пружины человеческого тела, я делаю вывод, что разумное существо устроило его органы так, чтобы быть воспринятыми и вскормленными в течение девяти месяцев в матке; что глаза даны для того, чтобы видеть, руки для того, чтобы брать, и т.д. Но из одного только этого аргумента я не могу вывести ничего иного, кроме того, что, вероятно, разумное и высшее существо создало и устроило материю с большим искусством» [Антропология мировой философии, 1970, с. 549].

Вольтер, вслед за ним и другие просветители, спорят с Т. Гоббсом, отвергают мысль о врожденном эгоизме и крайнем индивидуализме людей как их «естественном состоянии». Напротив, просветители говорят о врождённой «естественной нравственности» человека. Просветителям близка позиция Аристотеля о человеке как существе «общественном» и добром. Человек не зол по природе, «зло проникает в душу стараниями общества» (Вольтер). Оппонируя Т. Гоббсу, Вольтер, М. Монтескье, Д. Дидро вновь прибегают к метафорам из «животного царства», вскрывающим мысль об имманентно присущей человеку нравственности и религиозности. «…Существуют определённые естественные законы, с которыми должны соглашаться люди всех частей света. Как Бог дал пчёлам сильный инстинкт, согласно которому они сообща работают и вместе добывают себе пропитание, так он дал человеку определённые чувства, от которых тот никогда не сможет отказаться, – это вечные узы и первые законы человеческого общества». «Все люди, которых до сих пор открыли в самых диких и ужасных странах, живут обществами, как бобры, муравьи, пчёлы и многие другие виды животных». «Некоторые дурные шутники злоупотребили своим разумом до такой степени, что осмелились выдвинуть удивительный парадокс о том, что… человек был создан, чтобы жить в одиночестве… Не скажут ли они также, что сельди в морях были первоначально созданы так, чтобы плавать поодиночке, и что это верх испорченности, если они плавают косяками? Не скажут ли они ещё, что журавли раньше летали по одному и что нарушением естественного права было их решение путешествовать стаями» (из письма Вольтера Руссо,  30 августа 1755 года) [Цит. по: Хрестоматия по истории философии, 1994, с. 265].

Бесспорно, в советское время самой известной (попробуй, не заруби на носу) философской метафорой была заимствованная из строительства «базис – надстройка». Классическую формулировку базиса и надстройки Маркс дал в предисловии к книге «К критике политической экономии» (1859). Экономический базис (объективно существующие производственные отношения, соответствующие определённой ступени развития материальных производительных сил) определяет, детерминирует юридическую и политическую надстройку – государство, право, различные формы общественного сознания: мораль, религию, философию, искусство и т.д. «Строительная» метафора Маркса замечательно передавала основную идею исторического материализма, заключающуюся, по словам В.И. Ленина, в том, «что общественные отношения делятся на материальные и идеологические. Последние представляют собой лишь надстройку над первыми».

4.5. Учение о «живом и цельном зрении ума». Умные образы в русской философии

Обстоятельства  места (ландшафт, климат, окружение) и времени  (исторический путь) – судьба – порождают своеобычный духовный склад народа, накладывают неизгладимый отпечаток на его философию.

Находясь между рациональностью, рассудочностью Запада и  интуитивностью, образностью Востока,  наша  философия  повенчала вроде бы взаимоисключающие начала  в глубоком синтезе живого, яркого, острого, блестящего, пытливого, оригинального, парадоксального, насмешливого, бойкого, сметливого, ухватистого – «ума-разума». Ум сообщает мышлению свежесть, оригинальность, проницательность, гибкость, связь с эмоциональной сферой, воображением. Рассудок – прозрачность, определённость, устойчивость формальных процедур. Разум – рефлексивность, цельность, осмысленность бытия – мудрость. Об этом триединстве сознания хорошо сказал современный отечественный философ Л.Е. Балашов: «Ум ярок, рассудок ясен, разум глубок» [Балашов Л.Е., 2004, с. 518].

Почти все серьёзные исследователи сходятся в одном. Русская философия редко умещается в прокрустово ложе рассудка, жёстких логических схем, абстрактно-теоретических построений. Скорее, наша философия литературоцентрична. А наша литература с её мыслями о вечном, непреходящем, с её «проклятыми вопросами», с «бессистемными системами», с накалённой верой,  поисками Бога, абсолюта и есть «истинно русская философия… философия в красках слова, сияющая радугой мыслей, облеченная в плоть и кровь образов художественного творчества» [Волжский А.С. (Глинка), 1906, с. 300–301].

Я уже указывал на то обстоятельство, что между литературно-художественным, мифологическим, мистическим осмыслением-переживанием мира и  умным образом один шаг. Причём можно двигаться как от умного образа к художественному, так и наоборот. В отечественной философии и литературе давно исхожены оба направления.

Мало того, в русской гносеологии (теории познания) было создано обладающее колоссальным эвристическим потенциалом учение о «живом», «цельном» знании. У истоков этого светлого учения стояли члены знаменитого кружка любомудров: его председатель Владимир Фёдорович Одоевский и основоположники славянофильства Иван Васильевич Киреевский (1806–1856) и Алексей Степанович Хомяков (1804–1860). Кругами по воде разошлись по русской философии гносеологические идеи Одоевского, Хомякова и Киреевского. Школы и направления разные, порой антагонистические,
по-своему приняли и интерпретировали учение о «живознании». Удивительно, но среди учеников, последователей, оппонентов: почвенники и символисты, интуитивисты и космисты, иррационалисты и даже позитивисты. От одного перечисления имён дух захватывает: Михаил Михайлович и Фёдор Михайлович Достоевские, Аполлон Александрович Григорьев, Николай Николаевич Страхов, Владимир Сергеевич Соловьёв, Сергей Николаевич и Евгений Николаевич Трубецкие, Николай Александрович Бердяев, Николай Онуфриевич Лосский, Семён Людвигович Франк, Андрей Белый, Константин Дмитриевич Кавелин,  Константин Эдуардович Циолковский и многие-многие другие.

Наверное, только мыслители будущего смогут по достоинству оценить наследие русской философии XIX века. Уверен, что этот золотой фонд будет востребован человечеством. От себя же скажу, по моему глубокому убеждению, предмет нашего исследования – умный образ есть не что иное, как форма, или, лучше сказать, начальная ступень живого, цельного знания. Без учения о живом знании нельзя понять концепцию умного образа, в свою очередь, концепция умного образа конкретизирует учение о живом знании. Поэтому, хоть и далеко учение о цельном знании от забронзовелой завершённости, хоть и изобилует нестыковками, но всё-таки содержит зерно, имеет направление-интенцию, несёт в себе вполне осознанные интуиции, необходимые для понимания сути изучаемого нами феномена – умных образов. Займёмся перечислением главных положений:

1. Любомудры увлекались философией Шеллинга, утверждавшего, что философия «не только возникла из поэзии, но и стремилась возвратиться к этому своему источнику». Любомудры также «проповедовали необходимость для литературы не только чувств, но и мыслей, а для науки – не только логики, но и образности» (Вл. Муравьёв).  «В наш век наука должна быть поэтическою» – писал В.Ф. Одоевский [Одоевский В.Ф., 2007, с. 14].

К средствам познания относятся и разум, и «инстинкт» (другие философы, в более поздний период, в качестве синонима употребляли слово «интуиция»). «Инстинктуальная поэтическая деятельность духа отлична от разумной в области своих действий, но в существе своём одинакова» [Там же. С. 31–32].  В романе «Русские ночи» и в  заметках к этому роману В.Ф. Одоевский выдвигает идею  о «науке инстинкта», задача которой «прийти к низшим формам ощущения, инстинктуального ощущения жизни, проведя эти нижние формы через разумность – оразумить инстинкт» [Цит. по: Поляков Л.В., 1995, с. 42]. «Великое дело понять свой инстинкт и чувствовать свой разум! В этом, может быть, вся задача человечества» [Одоевский В.Ф., 2007, с. 295].

2. Жизнь, замыкающаяся в формально-рациональном царстве количества, – не жизнь, а, так, «механика корыстолюбивого беспокойства» (А.С. Хомяков). Западный человек целиком и полностью «сердечные убеждения подчиняет умственным», живёт почти исключительно «по расчету», сообразуясь с «резонами». Ричард Львиное Сердце, Дон Кихот и Леонардо умерли. Им унаследовал добропорядочный бюргер, обыватель-буржуа: человек-схема, человек-машина, человек-автомат.

3. А что же фетиш XIX века – наука? На Западе –  ничего обнадёживающего. Между «формальной отвлечённостью» рационализма и «отвлечённой чувствительностью» позитивизма утратилось-потерялось главное. Изошёл из науки дух. Отношение к познанию как к таинству, священнодействию, мистерии уступило место голому логоцентризму.

Учёные мужи глубины необычайной; энциклопедисты, античным мыслителям под стать; средневековые алхимики и схоласты капитулировали перед «опытом», «экспериментом», объективным знанием. Не до трактатов.  Мелочность тем. Суемыслие. Напыщенные ничтожества. Западная наука как разбитое зеркало. Разлетелось на тысячи  осколков. В каждом – лик «специалиста», «профессионала». В одном специалист, во всех других сферах – дурак дураком. Вычленил горе-профессионал свой узенький предмет,  абстрагировал,  выкорчёвывал  из естественного состояния, живой связи со всем сущим… И, самое трагичное, подрубил учёный-позитивист корни-связи познаваемой сферы с трансцендентным, Божественным, душу свою остудил, впал в теплохладное состояние, а значит, закупорив связи с Небом, разучился познавать. Тупик, вырождение, упадок, несмотря на внешние могущество и лоск.

Как в воду смотрели славянофилы.

4.  России, «стране сердца», суждено спасти Запад, вдохнуть жизнь в холодеющие, мертвеющие формы, подхватить знамя культуры, поднять на новую высоту, встать во главе человечества, повести вперёд. Почему России? Отцы восточной церкви учили нас «безмятежной цельности духа». В то же время контакты с Западом закалили нашу волю, научили «проводить свои познания» сквозь «логическое иго», подкреплять разумом «природное, инстинктивное чувство».

Быть может, мечты о «светлом будущем» лишь томление духа? Грёзы? Мессианство, за которым скрывается азиатская лень? Нет, отвечает В.Ф. Одоевский. Был прообраз нового человека в нашей истории – «великий естествоиспытатель по имени Пётр Великий». «…Он видел в своём народе действие стихий, почти потерявшихся между другими народами: чувство любви и единства, укреплённое вековою борьбою с враждебными силами; видел чувства благоговения и веры, освятившие вековые страдания; оставалось лишь обуздать чрезмерное, разбудить заснувшее». И Пётр «привил к своему народу те второстепенные западные стихии, которых ему недоставало: он умирил чувство разгульного мужества – строением; народный эгоизм, замкнутый в сфере своих поверий, – расширил зрелищем западной жизни; восприимчивости – дал питательную науку». И «новая, горячая кровь полилась в широких жилах исполина… он вспомнил все неясные мечты своего младенчества… вздохнул вольно дыханием жизни, поднял над Западом свою мощную главу, опустил на него свои светлые, непорочные очи и задумался глубокою думой» [Одоевский В.Ф., 2007, с. 300–301]. Неужели мы совсем забыли и предали себя, переродились, исчезли?

5. «Я во всём и всё во мне». Связать обе истины, «духовную и естественную», утвердить «истину духовную видимым её господством над истиною естественною, и возвысить истину естественную её правильным отношением к духовной, и связать наконец обе истины в одну живую мысль» [Киреевский И.В., 1911, с. 272].

Ум-разум, бескорыстное стремление к истине совокупно с органичным чувством единства, всеединства мира, с голосом совести в божественной красоте, в сочувственном согласии с верой… Так рождается «духовное зрение».

Целостный, живой мир познаёт целостный, любящий, живой человек. Человек должен стремиться «…собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлечённой логической способности за единственный орган разумения истины; чтобы голос восторженного чувства, не соглашённый с другими силами духа, он не почитал безошибочным указанием правды; чтобы внушения отдельного эстетического смысла, независимо от других понятий, он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства (чтобы даже внутренний приговор совести, более или менее очищенной, он не признавал, мимо согласия других разуметельных сил, за конечный приговор высшей справедливости); даже чтобы господствующую любовь своего сердца, отдельно от других требований духа, он не почитал за непогрешительную руководительницу к постижению высшего блага;  но чтобы постоянно искал в глубине души того внутреннего корня и разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума [Киреевский И.В., 1911, с. 249].

6. И напоследок – о детях. В.Ф. Одоевский признаётся: «Дети показали мне всю скудость моей науки. Стоило поговорить с ними несколько дней сряду, вызвать их вопросы, чтобы увериться, как часто мы вовсе не знаем того, чему, как нам кажется, мы выучились превосходно»  [Одоевский В.Ф., 2007, с. 311].

Истинный учёный как дитя, чудак, «не от мира сего». Ребёнок чувствует присутствие Учителя. Просто живёт с этим и всё, как воздухом дышит. Таков, например, Ломоносов,  открывший «в глубине своего духа ту таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все её части в совокупности, и гармонически втягивает в себя все разнообразные знания». Будьте как дети, и тогда вы «поверите своей… надежде о полноте жизни, поверите приближению той эпохи, когда будут одна наука и один учитель, и с восторгом произнесёте слова, не замеченные вами в одной старой книге: «человек есть стройная молитва земли [Там же. С. 304].

Нужно ли говорить, насколько живым и образным, искрящимся, искромётным был язык наших выдающихся философов. Невозможно оторваться, закрываешь прочитанную книгу и уже мечтаешь о новой встрече с ней. Ни одну метафору нельзя разгадать до конца, испить до донышка. Кажется, уже исчерпал все смыслы, глядь, а ключевая водица мысли вновь собралась. Приведу только  две метафоры, любимые.

В Германии Иван Васильевич Киреевский посетил лекцию знаменитого профессора, историка, переводчика (именно его перевод Платона Киреевский считал лучшим) Шлейермахера. Разочарование было страшным. «Мелочный рационализм». Рассуждая о Христе, Шлейермахер всё «вертелся с кучею неполных, случайных вопросов», «хотел, да не мог» говорить по существу, заглянуть глубже, всё барахтался в неразрешимых противоречиях и упражнялся в плоских силлогизмах. Типичный западный учёный. «Его система похожа на языческий храм, обращённый в христианскую церковь, где всё внешнее, каждый камень, каждое украшение напоминает об идолопоклонстве, между тем как внутри раздаются песни Иисусу и Богородице» [Цит. по: Лосский Н.О., 1991, с. 16].

Следующая метафора принадлежит перу Владимира Сергеевича Соловьёва. Именно Соловьёв, на мой взгляд, максимально развил учение о живом знании, включив многие прозрения славянофилов в свою концепцию соборности. О соборности написаны тома. Но  есть одна ёмкая  метафора, с логической необходимостью рисующая непреложность соборного отношения человека к другому человеку.

Представим общество как человеческое тело. Отдельные люди – отдельные органы: почки, печень, сердце, лёгкие… Если бы каждый орган вздумал заботиться только о себе, жить по законам «рынка», спасаться в одиночку, старался бы поменьше отдавать, побольше получать, лихорадочно рос за чужой счёт, то в конце концов, подорвав жизнеспособность других органов, «свободный», «орган-эгоист» обрекался на погибель. Отсюда – «любите друг друга», «Бог есть любовь», идея «коллективного спасения», соборности.  Медики ещё очень давно подметили, что приведённая метафора не так уж «фантастична», скорее она является редуцированным, упрощённым описанием страшного недуга – рака.

Завершая этот раздел и предваряя следующий, мне бы хотелось, подражая любомудрам, представить вашему вниманию умный образ, объясняющий взаимодействие умных образов и научных понятий, теоретического образного и научно-теоретического знания, в процессе мышления.

Настоящий учёный подобен дерзкому бунтовщику, бросившему вызов напыщенному обществу слепцов, марширующему с широко закрытыми глазами в пропасть. Учёный – подобен декабристу, выброшенному царящей посредственностью из высшего света «во глубину сибирских руд».

Спонтанные, житейские понятия, образы и грёзы: их беспрестанное порождение, проецирование, вбрасывание, как удар кайла о породу непознанного. «Там узник молотом о камень бьёт, вперёд друзья, вперёд, вперёд, вперёд!» Удар за ударом отвоёвывает узник науки сантиметры свободы для человеческого разума.  «Пусть знает, кровь его тропу пробьёт, вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!» Идут за смельчаком-пионером немногочисленные отрешённые от мира чудаки-последователи, сыплется ещё со сводов зыбкий песок сомнений, скепсиса, непонимания. Но неудержима тяга к познанию! Идут ученики за гением, расширяют горизонт, на месте зыбких  образов-озарений, прозрений,  ставят надёжную крепь, льют бетон научной понятийности.

Был сырой узкий лаз. А теперь – широкая рельсовая дорога. Шум горнодобывающего комбайна. И снуют вагонетки с породой. И не пропал «тот скорбный труд».

А что же наш первопроходец? Присвоят ли себе его лавры околонаучные мещане, мародёры? Сохранится ли благодарная память в сердцах потомков?  Как знать… Но наука окажется ближе к истине.

Однако не вечно празднику длиться.  Выработка продолжится до тех пор, пока не явит свою разрушительную силу подземная стихия. Взрыв метана – смена парадигмы, чудовищное  давление неразрешимых противоречий, обязательно заставит забросить обустроенный рудник, начать разведку в другом месте. «Всё опять повторится сначала». Впрочем, начинать придётся не с нуля, а с рефлексии – анализа пройденного, прежних ошибок и достижений.

4.6. Умные образы в естественнонаучном знании и  познании

С умными образами в гуманитарных науках понятно. А как обстоит дело с науками точными, «экспериментальными»? Неужели и туда внедрились умные образы?

Вне всякого сомнения! Умные образы, теоретическое образное мышление торят, прокладывают дорогу самым строжайшим формулам. Поскреби такую формулу как следует, и, когда ложная строгость спадёт, – обязательно встретишься с умным образом, архетипичной метафорой, корневым символом. Умные образы в естественнонаучном  познании играют роль ориентировочной основы.

Научный поиск  посредством умного образа – это древняя, возможно генетически исходная, форма мысленного эксперимента, эксперимента не строгого, а игрового. Научный поиск посредством умного образа, метафоры и аналогии это не планомерное освоение территории противника, а разведка боем, лихая кавалерийская атака с шашками наголо!  В конце концов, не следует забывать, что «люди, если посмотреть в исторической ретроспективе, мыслили по аналогии задолго до того, как научились мыслить в абстрактных категориях» (Уильям Джемс – американский философ и психолог второй половины XIX – начала XX века, один из основателей прагматизма).

Прагматизм прагматизмом, но с Джемсом солидаризировались и испанский философ-экзистенциалист Ортега-и-Гасет (1883–1955), и создатель материалистического учения о высшей нервной деятельности Иван Петрович Павлов. Аналогия, проецирование готовых объяснений в «пока сокрытое»  –   «ведущий метод в понимании мира, отнюдь не чуждый науке метод» (И.П. Павлов). А метафора не просто «элемент декора», «выразительное и риторическое средство», «фигура речи», а «необходимая форма научной мысли» (Ортега-и-Гасет).

Во второй половине XX и особенно в XXI веке всё больший интерес и в России, и за рубежом притягивает к себе проблема соотношения научно-понятийного и образного компонентов мышления в научном творчестве. «Вся наука является усовершенствованием повседневного мышления» (А.Эйнштейн). «Креативности бытия» «отвечает креативность сознания», избыточность «порождаемых природой форм мышления». «Мир креативен в любом масштабе. Повсюду в любых масштабах существуют память, воспроизведение и смерть. Будучи рассмотренным в любой шкале мир является играющим и шутливым. Всюду и во всём беспрестанно испытывается нечто новое» (Г. Биннинг – немецкий физик, лауреат Нобелевской премии). Делать науку «шутя», «безудержно фантазируя», «швыряясь в витрину "серьёзной" науки камнями веских образов», «нелинейно и образно заполняя» пробелы «в сетях понятийного знания».

Неужели самые современные направления западной мысли: «постнеклассическая наука» (Г. Хакен, Б. Мандельбрат, Э. Моран); «эволюционная эпистемология» (Ф. Вукетич); «познавательный структурализм» (Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Делёз, Ж. Деррида); «синергетика познания» (М. Штадлер, Й. Крица, Г. Фолльмер) – всего лишь паразитический постмодернистский нарост на теле классической науки эпохи просвещения и модерна? Неужели перечисленные направления, с их «образно-символическим» описанием когнитивных процессов, со  словесами о «ментальных ландшафтах», «сгущениях и разряжениях мыслей», «когнитивных картах», «геометрии человеческого поведения», «культурной почве» и её «срезах», «архивах сознания»… Неужели все эти «батареи метафор» не есть «нелинейные источники ускорения науки»,  возникновения «активных научных сред» внутри «гомогенной среды» официальной науки? Неужели все эти «метафористические неоднородности» не запускают «самостимулирующийся рост по всему спектру знаний»? Неужели всё эти «цветочки» ядовиты? Неужели всё это лишь камлания современных околонаучных шаманов, желающих окончательно сбить человечество с толку, погрузить в мракобесие и сон разума? Дорого бы я отдал, чтобы узнать какие ягодки вырастут на столь соблазнительных кустиках. Не знаю пока, какие.

Но моё сегодняшнее незнание всё-таки не даёт повода усомниться в важности символических, метафористических средств научного познания. Всё-таки, по моему глубокому убеждению, есть истина, отвечающая самым объективным, научным критериям в позиции современной когнитивистики. Достаточно репрезентативными для понимания проблемы анализа «метафористических структур в контексте роста научного знания» являются труды современных англо-американских и европейских авторов:
Д. Гетнера, С. Пеппера, Ф. Уилрайта, Р. Бойда, П. Рикера, М. Хестера, П. Хенле, Ш. Морриса, Н. Сталкнехта, Р. Брумбаха, Дж. Лакоффа, М. Джонсона. При всём его разнообразии и некой эклектичности центральное ядро позиции указанных учёных можно сформулировать в нескольких тезисах:

-  образы и метафоры – подоплёка, вытесняемое всеми силами (и напрасно!) «бессознательное», «оно» любой формально-терминологической системы;

-  существует достаточно ригидный, мало подверженный изменениям и узкий круг «онтологических» (Дж. Лакофф, М. Джонсон),  «глубинных», «корневых», «эстафетных» метафор, неких универсальных объяснительных образов, к которым веками апеллируют, адресуются представители самых различных наук для разрешения бесконечно вариативного множества задач;

-  формируя понятийный аппарат, учёные «черпают исходные аналогии» из своего спонтанного, житейского опыта;

-  метафора, становящаяся ключом к пониманию чего-либо, есть корневая метафора. (Я называю тот же феномен иначе: «базовая метафора», или «исходное сравнение».);

-  отталкиваясь от привычных для субъекта познания образов, метафора позволяет, по выражению исследователя данного вопроса: «очертить общие контуры трудноуловимого предмета мысли, выделить его в ментальном горизонте субъекта и зафиксировать результат этого абстрагирующего исследования» [Эпистемологический статус метафоры… 2004];

-  метафора – «орудие мысли», служащее достижению самых отдалённых участков концептуальной зоны сознания людей, обеспечивающее «эпистемный доступ» к сущностным связям и отношениям окружающего мира.

Я думаю, мы не ошибёмся, если отнесём всё сказанное современными западными учёными о метафоре  к разновидности метафор и символов, специально создаваемых для научного постижения объективной реальности, коими и являются умные образы.

Наш небольшой экскурс в мир научных умных образов начнём с Константина Эдуардовича Циолковского – философа-космиста, поклонника философии общего дела, «гражданина вселенной» (в хорошем смысле), «чистейшего материалиста», «панпсихиста» (вселенная жива, чувствует), настоящего учёного, учителя физики и математики, замечательного чудака со слуховой трубкой, «калужского мечтателя», грезившего о заселении вселенной, о победе Человека над вторым законом термодинамики, о победе Человека над тленом, разрушением, остыванием – самой смертью!

Циолковский умел прекрасно, доходчиво объяснять, доносить свои мысли до учеников и взрослых. В работе Циолковского «Монизм вселенной», изданной автором в 1925 г., есть  глава «Картинное изображение чувственной жизни атома» (!), в которой Константин Эдуардович проводит множество аналогий между «жизнью» атома и жизнью человека (атом спит, просыпается, чувствует,  испытывает счастье, переживает, имеет друзей и родственников, скучает, ходит на свидания и т.д.). А вот ещё одно «картинное изображение», «подсмотренное» современными авторами у К.Э. Циолковского. Мне не раз доводилось разъяснять детям мысль о миссии человека на земле, его ответственности перед природой с помощью этого умного образа.

«Человек родился и живёт на Земле. На самом совершенном космическом «корабле», летящем в строгих порядках Солнечной системы. Этот корабль хорошо защищён от метеоритной  бомбардировки и губительной для всего живого радиации бронёй атмосферы. На корабле неограниченный запас воздуха и богатейшая оранжерея, автоматически поглощающая углекислый газ и вырабатывающая кислород. Гигантское гидропонное хозяйство и замкнутый цикл развития живого вещества.

Многослойная конструкция нашего корабля удивительно надёжна. Фантасты пока только мечтают о материале, который самовосстанавливался бы при частичных разрушениях, а для планеты – это обычное дело. Трещины в её оболочках или сразу запаиваются расплавленными магмами, или медленно заполняются рыхлыми осадками и со временем заглаживаются тяжёлыми утюгами ледников. Энергопотенциал нашего корабля практически неограничен. В масштабах жизни планет мы лишь недавно появились на Земле. Осматриваемся. Обживаем корабль, движение которого от экипажа не зависит. Но географы уже составили карту палубы – земной поверхности. Астрономы изучили звёздные ориентиры и знают, куда мы летим. Биологи провели инвентаризацию всего живого. Философы и социологи разобрались в устройстве человеческого общества. Технологи из «пылинок» на палубе корабля конструируют строительные материалы, плавят и растворяют крохотные «крупинки», которые удаётся выцарапать. <> Мы очень мало знаем, что у нас под ногами. Люди сознают необходимость согласованности отраслей науки и технологии, так как всё на планете взаимосвязано. Однако нет политического единства в нашем разноязыком экипаже. Человечество, разделённое на классы и государства, тысячи лет жило в опасном напряжении: либо в состоянии войны, либо готовясь к войнам. И только 200 лет оно жило в мире за последние пять тысяч лет.  <> Путь к истине непрям и бесконечен» [Давиденко И.В., Кеслер Я.А., 2005, с. 7–8].

Да, так и есть, Земля – прекрасный космический корабль, бороздящий просторы вселенной! Человечество – экипаж! Великолепная метафора.

В одной из своих работ Ф. Энгельс пишет: «…здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырёх стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования». Удивительные приключения… Как это созвучно пушкинскому «О сколько нам открытий чудных // Готовят просвещенья дух // И опыт, сын ошибок трудных, // И гений, парадоксов друг, // И случай, бог изобретатель…» Творчество парадоксально, нелинейно. Толчки, революции, биение, родовые схватки – жизнь.

На одном рассудке далеко не уедешь. Нужны страсть, вдохновение, порыв, горение. Изобретает, открывает, познаёт не рассудок, не мозг, а человек! «Учёный без дарований подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел Коран, думая исполниться духом Магомета» – эти слова тоже принадлежат Александру Сергеевичу. Среди дарований учёного далеко не последнее место занимают: творческое воображение и способность «совмещать несовместимое», визуализировать условия задач и пути решений, «проникать мысленным взором» и «видеть, интуитивно схватывать результат»; подвижность комбинаторики и нетривиальность ходов; смелость, неожиданность аналогий и переносов; догадливость и смётка, полёт фантазии; умение оперировать невербализированной (несловесной) информацией; наконец, случай, тайна, загадка, чудо – неформализируемые операции… Научное мышление – сплав интеллектуальных и чувственно-эмоциональных процессов.

Возможно, кому-то такие сентенции покажутся неуместными в наш информационно-компьютерный век упражнениями в изящной словесности. Таких «неверующих» я могу отослать к трудам выдающегося австрийского учёного, математика (!), основоположника современной математической логики (!) Курта Гёделя (1906–1976).

Гёдель вполне научно доказывает свою знаменитую теорему о неполноте формализованных систем, берёт под сомнение, страшно подумать, аксиоматические основания современных геометрии и арифметики. И ты, Брут… «Для любой, пусть самой богатой и точной, непротиворечивой формальной системы аксиом существуют утверждения, которые в рамках принятой системы не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты». Знаменитая теорема Гёделя, поймите правильно, ни в коем случае не закрывает дорогу объективному познанию мира, не обрекает нас на агностицизм (мир непознаваем), но показывает – есть в познании место интуиции, «неформализируемый остаток», непознанное-тайна… И, значит, помимо логики и рассудка, присутствует в познании «пятый элемент», закваска – неуничтожимая и неисчерпаемая возможность творчества, интуиция. Более того, именно этот фермент и составляет главное условие роста научного знания, условие для вечного совершенствования, обновления грандиозной научной картины мира. Подлинное научное мышление настойчиво требует выхода за пределы формально-логических операций с их готовыми, устоявшимися, «остывшими» понятиями. И окно-пространство для такого рефлексивного выхода, на мой взгляд, как нельзя лучше обеспечивают, создают умные образы. Возможно, умные образы – «недостающее звено» в анализе мышления, обеспечивающее революционные скачки-переходы между чувственно-эмоциональным и интеллектуальным, «отвлечённо-формальным, рациональным» познанием.

Большой вклад в проблему исследования образных составляющих научного мышления внесли отечественные и зарубежные  учёные –  Б.М. Кедров, Б.Ф. Ломов, Б.Г. Ананьев, А.В. Брушлинский, С.Л. Рубинштейн, А.В. Славин, К.А. Славская, Я.А. Понамарёв, В.С. Библер,  А. Валлон, Луи де  Бройль, Г. Коген, Э. Кассирер и многие другие.

Тема обширна, огромна. Здесь мы ограничимся лишь несколькими примерами, доказывающими, что о естественных процессах (физических, химических и т.д.) можно, нужно, продуктивно говорить на языке образов, приведём примеры проникающих, познающих, а также объяснительных, коммуникационных умных образов, проиллюстрируем главу «Культурные и психологические функции и особенности умных образов (теоретический аспект)».

Напомним, целевое предназначение и главная функция проникающих умных образов – есть функция эвристическая, функция схватывания, фиксации, понимания теоретической сути познаваемого объекта или системы объектов через проектирование продуктивной аналогии. Тогда как коммуникационные образы  предназначены для обмена научной  информацией между специалистами в различных областях, реализуют функцию моста, посредника, позволяющего реализовывать комплексный, междисциплинарный характер исследований.

Сведения о проникающих умных  образах в научном творчестве мы почерпнём из писем и воспоминаний научных гениев. Это своего рода «интроспекция», самонаблюдение, самоанализ выдающихся учёных, осуществляющих «рефлексивный выход» и описывающих не столько результат, сколько процесс научного познания и, что самое важное в контексте нашей темы, образно-символические средства научного познания.

В 1945 г. французский математик Жак Адамар (1906–1978) получил от Альберта Эйнштейна письмо. В нём А. Эйнштейн рассказывал о процессе собственного мышления. «Слова языка, как они пишутся или произносятся, кажется, не играют большой роли в механизме мышления. Психические явления, служащие, видимо, элементами мышления, являются определёнными символами и более или менее ясными образами, которые могут произвольно порождаться и комбинироваться. Существует, конечно, определённая связь между этими элементами и соответствующими логическими понятиями. Ясно также, что желание прийти в итоге к ряду логически связанных друг с другом  понятий является эмоциональной основой довольно смутной игры с вышеупомянутыми элементами. С психологической точки зрения эта комбинаторная игра является существенной чертой продуктивного мышления» [Цит. по: Славин В.А., 1971, с. 90].

Об этом же свидетельствует французский физик, лауреат Нобелевской премии (за открытие «волновой природы электронов») Луи Де Бройль (1892–1987): «Воображение, позволяющее нам представить себе сразу часть физического мира в виде наглядной картины, выявляющей некоторые её детали, интуиция, неожиданно раскрывающая нам в каком-то внутреннем прозрении, не имеющем ничего общего с тяжеловесным силлогизмом, глубины реальности, являются возможностями, органически присущими человеческому уму; они играли и повседневно играют существенную роль в создании науки» [Там же. С. 91].

Ещё несколько примеров. Аналогия со строением Солнечной системы позволила Резерфорду создать «геоцентрическую», «планетарную» модель атома, а аналогия с каплей позволила Н. Бору и Я.И. Френкелю сконструировать «капельную» модель атомного ядра. В обоих случаях в наглядно-символической форме выражались явления микромира, которые человек не мог воспринять в силу ограниченности органов чувств.

И.П. Павлов не раз обращался к образу инновационного для его времени технического сооружения – телефонной станции для истолкования принципов, структуры и функций нервной системы человека и животных. Надо сказать, что сравнение нервной системы с принципом работы коммуникационных систем (и обратная аналогия) не утеряли своего объяснительного потенциала и в наше время.

Известный отечественный психолог А.В. Юревич (Институт психологии РАН)  утверждает, что Ч. Дарвин отчётливо отобразил в теории естественного отбора практику английского скотоводства и представления об устройстве общества, бытовавшие в первой половине XIX века.

И последний, наиболее «красивый», широко известный  познающий, проникающий умный образ, принадлежащий химику. В 1825 г. был открыт бензол, установлена его химическая формула – С₆Н₆. Однако никак не удавалось разобраться в проблеме химического строения молекулы бензола. Около 40 лет над этим вопросом бились лучшие умы, среди них немецкий химик-органик Фридрих Август Кекуле (1829–1896), ему-то и выпала великая честь и радость открытия. А помог – умный образ. Впрочем, слово учёному: «Я сидел и писал учебник, но работа не двигалась, мои мысли витали где-то далеко. Я повернул мой стул к огню и задремал. Атомы снова запрыгали перед моими глазами. На этот раз небольшие группы скромно держались на заднем плане. Мой умственный взгляд мог теперь различить длинные ряды, извивающиеся подобно змеям. Но смотрите! Одна из змей схватила свой собственный хвост и в таком виде, как бы дразня, завертелась перед моими глазами. Как будто вспышка молнии разбудила меня: и на этот раз я провел остаток ночи, разрабатывая следствия из гипотезы» [Быков Г.В., 1964, с. 118]. Комментарии излишни.

Теперь, для перехода к собственно учебным, дидактическим умным образам, приведём пример коммуникационного умного образа. Хотя демаркационная линия между коммуникационными и дидактическими умными образами весьма условна, всё же они отличаются по ведущей функции, и функция эта вытекает из названия.  Допустим, новое знание получено, но до поры «не упаковано» в общепринятую понятийную сетку. Либо формально-понятийные связи из-за своей сложности, соответствующей «предыстории» каждого понятия, разнообразных значимых нюансов интерпретации того или иного понятия, доступны лишь, что называется, «узким специалистам»… Тогда-то и вступают в бой «коммуникационные» умные образы. По моему мнению, коммуникационные образы вполне могут принять  вид образов-аналогий и образов-иллюстраций.

Снова Эйнштейн, умевший конвертировать абстрактное в  конкретное и образное. «Что мы хотим выразить, – писал он, – говоря, что наше пространство бесконечно? Ничего другого, как то, что мы можем прикладывать одно к другому равные тела в каком угодно числе и никогда не наполним пространство. Если мы представим себе много равных кубических ящиков, то мы, согласно евклидовой геометрии, помещая их один на другой, один возле другого и один за другим, можем заполнить произвольно большую часть пространства; но такое построение никогда не кончится, – всегда останется место, чтобы прибавить ещё один кубик. Вот что мы хотим выразить, говоря, что пространство бесконечно» [Цит. по: Славин В.А., 1971, с. 180]. Блистательный коммуникационный умный образ – иллюстрация, который так и просится для применения в дидактических целях!